венце из голубых пирлей; она остановилась напротив него и долго еще стояла, словно могла разглядеть его в полной темноте.
Наутро, за сытными бобами с бодрящей травкой, он ощутил на себе доброжелательные взгляды - так на пирах после удачной песни на него поглядывали с благодарностью и ожиданием - а ну-ка еще... Харр понимал, сейчас - не время. Молчал, как все. Но подошел косноязычный с узелковой перепояской, ласково проговорил:
- Ты силен, человече; не возьмешься ли воды натаскать, чтобы слабых не утруждать?
- Отчего же нет, дело нехитрое, - так же благодушно отозвался Харр, про себя ухмыльнувшись: мягко стелешь ты, братец, а как сейчас остальных на рытье погонишь?
Но, к его удивлению, никто на работы никого не гнал и не принуждал. Все поднялись неспешно, но уже молчаливо, потягиваясь, напивались впрок студеной водой, сохранившей ночную свежесть; кое-кто даже подался в травы - пощипать каких-то красноватых листиков, показавшихся Харру чересчур сладкими. А кто-то уже работал.
К Харру подошел сутулый подкоряжник - во всяком случае, Харр так решил, поглядев на его босые ноги, явно не знавшие обуви уже много лет.
- Пошли по воду, что ли?
Они подхватили коромысла с топкими сетками, плетенными из какого-то волоса, в которых помещались круглодонные бадейки, изнутри мазанные молочно-белым окаменьем. По тому, что трещины замазывались уже серым и голубым, Харр понял, что здесь своего собственного зверя-блёва не держали, а окаменьем разживались за счет того, что приносили беглые. Они двинулись по едва заметной тропе - сразу видно, что осваивать этот холм начали совсем недавно. Трава становилась все выше и выше, пока не скрыла идущих с головой, несмотря на изрядный рост обоих. Харр заскучал - идти-то оказалось далековато, а на обратном пути не отдохнешь: на круглое донышко бадейку не поставить. Он принялся считать шаги, несколько раз доходил до сотни, сбивался... Когда появилось желание начать ругаться вслух, впереди послышались голоса. Тропа стала шире, потом резко кончилась, и они вышли на обширную пустошь, посреди которой возвышалась небольшая грудка камней, из которых и бил источник.
Воду здесь берегли - зелененые желоба отводили ее в чаны, колоды и врытые в землю кувшины; внимательный молодой м'сэйм в одной набедренной повязке бродил, высоко задирая ноги и осторожно переступая через желоба, отворял и закрывал заслонки, пускающие воду то в одну, то в другую емкость. Слева полукругом - располагались густо зеленеющие грядки, над которыми возились рослые мужики, не иначе как по отбору; справа две загородки образовывали проход, по которому подводили на водопой тех мелких безрогих скотинок, которых Харр приметил в степи еще вчера.
Харр со своим спутником присели на землю, отдыхая и поглядывая, когда же им укажут, откуда воду брать. Наконец указали, и опять же никто не подгонял, можно было бы просидеть и еще сколь угодно. Но подкоряжник направился в обратный путь, чуть покачивая полными бадейками, и Харр двинулся следом, успев прихватить по дороге две приглянувшиеся ему рогульки. Путь обратно, как он и ожидал, оказался не таким приятным, и Харр, пройдя примерно его половину, окликнул своего проводника:
- Эй, погоди-ка малость! - Тот послушно остановился. - Подержи мое коромысло.
Он освободился от своей ноши, чуть отступя от тропы, глубоко вбил в землю прихваченные колья с разветвлениями на концах.
- Давай коромысла сюда, отдохнем.
Подкоряжник с удивлением воззрился на Харрову затею - видно было, что здесь никто не проявлял никакой выдумки, просто делали свою работу от зари до зари, и вся недолга.
- Однако ты взял, не спросясь, - укоризненно проговорил Харров сотоварищ по трудам праведным, - неладно это.
- Я ж голос подать не решился! - возразил Харр. - У вас тут все молча делается...
- Человецы молчат, потому как говорить не об чем, - отрезал подкоряжник. - О суетном за работой болтать грех, а о божественном только навершие ведают.
- Наверший - это который за вечерней трапезой блекотал?
- Ты в грех меня вводишь, - сурово констатировал подкоряжник. - По уставу нашему нельзя гневаться на ближнего.
- А смеяться над ближним можно?
- Тоже грех.
- Однако вчерась ты ржал, как жеребчик, да и другие запрету на себя не клали...
- Общий грех.
Не понравился Харру его тон - переборщил водонос со своей суровостью, от нее так и несло лицемерием.
- Слышь-ка, босоногий человече, а ты сам часом в навершие не метишь?
- Наверший - это кто много лет в Предвестной Долине провел, по каждому году - узел на опояске. Однако засиделись мы. Нам еще одну ходку делать, с бурдюками для питья.
Он снял с рогулек свое коромысло и потопал по узкой тропе, гулко впечатывая шаг в плотную степную землю. Харр решил малость поотстать, чтобы перед глазами не мелькали его грязные пятки. А с бурдюками он постарается пойти первым.
Когда трава, понизившись, открыла им наполовину обустроенный под жилье каменистый холм, шагавший впереди водонос задержал шаг и как-то неуверенно оглянулся на своего спутника:
- А скажи-ка, человече, что это за зверь такой - жеребчик?
- Любопытство - тоже грех, - отрезал Харр, не желавший вдаваться в описание животного мира родимой Тихри.
Похоже, лошадей тут и вовсе не водилось, да и кому они были бы нужны на этих уступах - мясо жилистое, молоко поганое, а ходить в упряжи или под седлом, как послушные рогаты, их и вовсе не заставишь.
Вылив воду в чан, оба забрались под навес и немного отдохнули - никто косо не глянул, и это Харру снова понравилось. Днем здесь, как он понял, не кормили - чать, не господские хоромы, - но он в своих странствиях привык насыщаться только дважды, на вечерней и на утренней зорях. Водонос поднялся первым, но Харр все-таки подхватил бурдюки с коромыслом и сумел проскочить на тропу раньше напарника. Темп задал себе непомерно скорый, так что подкоряжник остался далеко за спиной. Его не окликнули - стало быть, ничего противоречащего уставу здешнему он себе не позволил. Он придержал шаг и прислушался к собственным мыслям.
А их, собственно говоря, и не было. Его охватило какое-то благостное, умиротворенное спокойствие, какое только может преисполнить довольного жизнью человека, одиноко бредущего под чуть подернутым перистыми облаками нежарким небом. До источника он доберется с большим упреждением, отмоется в проточной воде, рубаху сполоснет... Что еще? Эта душевная тишь снизошла на него как-то исподволь и совершенно нежданно, он наперед знал, что долго ей не продержаться, но пока был рад ей несказанно...
Продержалась она пять дней. На шестой нудный голос навершего вконец отравил ему вечернюю трапезу, и, когда владелец узелкового пояса опустился на свое место остывшую кашу доедать, Харр не выдержал:
- Позволь мне спросить тебя, человече: если Неявленный еще, так сказать, не явился, то откуда вам ведомо, что он должен прийти? Ведь только божественное слово непреложно, а слова человеческие могут быть и лживы.
Все замерли с полуоткрытыми ртами. Наверший побагровел, делая глотательные движения, словно не давая гневным словам сорваться с губ. Наконец его прорвало:
- Любопытство есть грех... потому как сомнение им рождаемо... потому и запретно сомнение, что приход Неявленного отдаляет... отдаляя, оставляет место неверию... где неверие, там сомнение... а кто сомневается, тот любопытствует, что греховно, ибо порождает сомнение...
Он замолк и тупо уставился в мису с остатками каши - было очевидно, что вечерние проповеди он повторял уже столько раз, что заучил их наизусть, не давая своим мозгам никаких поводов для шевеления. Харру стало жаль старика.
- Благодарю тебя, человече, - смиренно произнес он. - Я понял: любопытство влечет за собой
