Не следовало приезжать в Рединг. Его здесь слишком хорошо знали, причем не только в «Медведе».
– Неужели она думает, что ты спросишь его самого? – прошептал первый голос.
– Ну, уж этого я делать не собираюсь, даже если бы она велела. Я что, выгляжу полным идиотом? Просто узнаю у слуги, в чем дело.
– Если это действительно его слуга, – усомнился первый голос.
Не дожидаясь, пока разведчик постучит или даже заглянет без стука, Бенедикт бесшумно запер на щеколду ту дверь, которая вела в коридор, а потом без единого звука приоткрыл дверь в соседнюю, господскую, комнату. Тихо проскользнул внутрь.
Осторожно закрыл за собой дверь.
И тут же услышал испуганно-изумленный вздох.
Обернулся… и остолбенел от неожиданности.
Миссис Уингейт тоже застыла на месте – она как раз поднялась из ванны и протянула руку к висевшему на спинке стула полотенцу.
Дар речи вернулся к виконту не сразу.
– Прошу прощения…
– О! – Она поскользнулась и потеряла равновесие.
Он молнией пролетел через всю комнату и успел выхватить Батшебу из ванны, не позволив упасть. Ванна при этом наклонилась, и на полу образовалась лужа.
Батшеба оказалась совсем мокрой и скользкой, словно угорь. И к тому же отчаянно брыкалась, то ли пытаясь удержаться, то ли, наоборот, стараясь вырваться.
Стремясь удержать ее, Бенедикт наткнулся на стул. Потерял равновесие, беспомощно покачнулся и упал на спину. Впрочем, драгоценную добычу, которая теперь оказалась сверху, так и не выпустил. Стул же тем временем уехал в противоположный угол.
Бенедикт хотел достать полотенце, однако оно оказалось слишком далеко. Зато Батшеба была совсем близко: сидела на нем верхом, и капли с мокрой груди попадали прямо ему в лицо. Руки Бенедикта скользнули вниз.
Да, желанная красавица оказалась восхитительно обнаженной, первозданно мокрой и великолепно сияла в нескромных лучах утреннего солнца.
Она замерла. Синие глаза неотступно смотрели в его глаза, а ладони упирались в пол возле его рук. Казалась, она поймала его и теперь держала в клетке.
Капли продолжали падать на лицо.
Батшеба склонила голову.
Слизнула каплю с подбородка.
Он не двигался. Лежал и убеждал себя в том, что в этот момент проверяется стойкость характера. Да, он должен, обязан достойно пройти испытание. И он выдержит.
Она снова подняла голову и посмотрела широко раскрытыми, внезапно потемневшими глазами.
Он перевел взгляд ниже. Туда, где кожа была мягкой и белой… и розовой.
Розовый – цвет женщины в самых порочных, самых соблазнительных местах.
Крошечная капелька мучительно блестела на выпуклом, твердом розовом соске.
Он не смог вспомнить, почему обязан противостоять.
Поднял голову и провел языком по капле.
Батшеба вздрогнула, и другая капля скользнула прямо ему на шею. Батшеба нагнулась и прижалась губами к тому месту, куда попала блестящая жемчужина. Капля оказалась прохладной – такой же, как ее кожа. Но прикосновение губ принесло тепло. Тепло мгновенно распространилось по всему телу, проникло в живот и обожгло почти до боли. Бенедикт – еще прежде чем встретились губы – задрожал от нетерпеливого желания. Поцелуй оказался трепетным, словно первый неуверенный шаг в запрещенное пространство.
Да, абсолютно запрещенный шаг.
Но в то же время совершенно неизбежный.
Вкус и ощущение ее рта сохранились в памяти – забыть их было невозможно. Они мгновенно смели остатки сомнений. Он бросился в пропасть, как истинный глупец.
Двумя руками схватил ее голову, чтобы удержать на месте и целовать долго и глубоко. Батшеба опустилась на него. Мокрое тело оставило на одежде след. Однако влага не охлаждала, а, напротив, лишь воспламеняла.
На мгновение он отпустил Батшебу, чтобы сорвать с себя одежду. Пуговицы полетели в стороны, ткань затрещала. Зато уже через секунду он оказался таким же великолепно обнаженным, как и она. Жадно прижал ее к себе, согревая жаром пылающего тела и одновременно впитывая мягкость, нежность и шелковистость кожи. Руки бесконечно исследовали желанные тайны: грациозный склон плеч, безупречную возвышенность груди, темно-розовые соски – тугие, словно готовые распуститься бутоны.
Батшеба исследовала его тело с такой же ненасытной жадностью. Он изо всех сил держал себя в узде, хотя прикосновение тонких изящных рук лишало остатков самообладания. Да и думать он уже не мог ни о чем ином, кроме собственного стремления ворваться в нее – если, конечно, страстное плотское желание вообще совместимо с мыслительным процессом.
И все же в далеком, потаенном уголке мозга жило понимание уникальности события. Да, подобное
