моргнула.
Но, представив это, я ясно видела, как тухнут, гаснут, тускнеют блестящие глаза Фельтона, съеживается, словно под пинками, его фигура, опускается гордо поднятая голова. Своими словами я убила бы его веру, его мечту.
А я не знаю и никогда не узнаю наверняка, что страшнее: убить человека физически или убить его мечту, смертельно ранить душу? Потому что без мечты он все равно не живет, душа в нем не теплится совсем, ходит по свету одно пустое тело, которое и радо бы упокоиться навек, да не может.
Что лучше, оборванный на высшей точке полет кречета или его медленное, беспомощное угасание в кустах, когда не поднимаются крылья, лысеет кожа, мутной пленкой затягивает зоркие ранее глаза?
И у Фельтона нельзя узнать: как ты, друг Джон, предпочитаешь умереть: быстро, но прекрасно, с сознанием того, что выполнил дело, которое, как считаешь, предназначено тебе Богом? Или хочешь умирать долго и мучительно, вспоминая развалившуюся на грязные, дурно пахнущие куски небесную сказку?
Один вопрос убьет его, так что решай, милая, сама, какую смерть ты уготовишь человеку, беззаветно любящему тебя. Какой путь ты ему оставишь?
Многие люди целовали тебе ноги, клялись в вечной любви и готовности пожертвовать жизнью ради тебя. Но кто из них отдал бы последнюю монету из своего кошелька за то, чтобы ты, целая и невредимая, добралась до Франции? Без малейшей надежды самому попасть туда же…
Ветер сбивал слезы, мешал их с пеной.
Джон, ну почему ты пуританин, почему для тебя все просто?!
Неразумный фанатик!
Ты сделаешь все, что считаешь нужным, и твердым шагом солдата войдешь в свой пуританский рай, где ангелы порхают в точно таких же рубашках, как та, что ты уступил мне!
Ну почему ты не сможешь жить, если я открою тебе правду?!
Как мне выбрать, какое из двух громадных зол на маковое зерно меньше?
Я согласна потерять ангельские крылышки и вновь стать демоном – мне не привыкать, но остановит ли это тебя?
Ведь узнать ответ, правильно или неправильно мое решение, я смогу лишь в день Страшного суда, когда мы снова все встретимся, но оттуда, из страшной, непостижимой дали будущего, все наши сегодняшние беды будут никчемными, как тонкий слой цветочной пыльцы на гранитной плите. А выбор за мной сейчас, сию минуту…
Я кусала пальцы, ловила лицом дождевые струи и никак не могла решить… Никак…
Наконец я вспомнила потухшие глаза брата Робера. Не смог он жить без мечты, как ни старался, не смог. Ни ради себя, ни ради меня, ни ради своих прихожан.
Ну что же, Фельтон, раз уготован тебе терновый венец мученика, значит, уготован. И у каждого, наверное, свой путь. Пусть хоть ночь эта перед двадцать третьим числом будет для тебя радостной, как ни была радостной вся жизнь до этого.
Я оторвалась от борта и вернулась в каюту, сняла плащ и уткнулась мокрым лицом в грудь лейтенанта.
Раскачивался фонарь, висящий на крюке, вбитом в дощатый потолок. Словно отсчитывал мгновения. В глубине груди Фельтона билось навстречу мне его сердце.
Он говорил, чтобы я ждала его до десяти часов, если к тому времени он не вернется, уходила на шхуне во Францию. Я шептала, что если все будет благополучно и он выберется, то найдет меня в Бетюне, в монастыре кармелиток.
Потом слова кончились, остались только наши губы, лица, руки, тела… Колыхающаяся каюта, каштановые волосы, упрямый подбородок и голубые боготворящие тебя глаза…
Горькое это было прощание, горькое и сладкое… Не дай бог такого никому… Никогда… На веки неисчетные… Amen…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
ЧТО ПРОИЗОШЛО В ПОРТСМУТЕ НАКАНУНЕ ДНЯ СВЯТОГО ВАРФОЛОМЕЯ
Двадцать третьего августа 1628 года Джон Фельтон убил Джорджа Вилльерса, герцога Бекингэма. Во всех пуританских церквях его имя с благоговением произносили единоверцы, восславляя человека, который избавил их от сатаны.
Фельтона казнили.
Будь проклят тот день.
Меа culpa![11]
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
БЕТЮНСКИЕ ПОСИДЕЛКИ
Двадцать пятого числа я сошла в Булони.
Никаких осложнений не возникло, достаточно было сказать, что я француженка и бегу с острова от притеснений злых англичан.
Два дня в море поставили резкую черту до и после.
Я снова была во Франции, и все беды были со мной. Чарующая атмосфера старого замка и старомодная учтивость дорогого брата на некоторое время скрасили мой досуг и заставили отодвинуть в сторону наболевшие проблемы, но теперь все вернулось на круги своя. Кольцо облавы вокруг меня стягивалось – я кожей чувствовала это. Только берег Франции из дымки стал реальностью, чувство загнанности резко
