палату могу обеспечить. Только, если потом помрешь, меня не винить. А теперь слушай!
И он стал читать шепотом Володе знаменитую сцену, происходящую после смерти Пети Ростова, когда Долохов приказывает казакам не брать пленных.
– 'Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что-нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него'.
– А? – спросил Костюкевич. – Вот какие листовки-то надо писать…
Володя молчал. Костюкевич сел на своей кровати и увидел, что по лицу Устименки катились слезы.
ТРИ ПИСЬМА
Письмо первое
'Милая, родная Аглая Петровна! Из письма отца, очень лаконичного, Вы же знаете его манеру писать, поняла, что Вы в госпитале. Ранены? Пыталась подумать об отпуске, хоть на несколько дней к Вам в Москву, но Вы-то поймете, просить совести не хватило. У нас сейчас горячка, а работа у меня ответственная – я тут в немалом чине экспедиторши. Знаете, что это такое? Мы – экспедиторши, работаем в службе крови. Мы доставляем кровь для переливания туда, где эта кровь нужна. Нужна она обычно там, где бои, а когда бои, то дороги и обстреливают и бомбят, но кровь не ждет, вернее, ее ждут – эту самую драгоценную кровь, следовательно, мы, экспедиторши, «к маме на ручки», как любит выражаться известный Вам В.А.Устименко, попроситься не можем. Вот и хлебаем всякие страхи на этих военных дорогах с нашими чемоданами. Последние дни я даже верхом ездить обучилась – дали мне лошаденку, мохнатую, пузатую, тихонькую, мы с ней и трюхаем нашими болотами. Ночи теперь белые, за темнотой тоже не укроешься.
Страшно мне бывает, Аглая Петровна, не сердитесь, что так пишу.
Валуны, болотца, туманчик, а мины воют, а из пулеметов бьют. И все это по мне – Варе Степановой – и по моему чемодану с кровью. «Трудно без привычки», как сказал у нас один боец, когда ему ампутировали руку.
Вы ничего не слышали о моей маме?
По письму отца мне показалось, что он что-то знает.
Напишите, пожалуйста, мне все, что Вам известно, мне почему-то кажется, что ей плохо – маме.
От Женьки получаю регулярные послания. Он – в порядке и даже готовится куда-то ехать, защищать кандидатскую.
Что Володя? Я о нем ничего не знаю. Все в своей загранице? Если это Вам не неприятно, перешлите мне то, что он Вам пишет. Мне просто так интересно, все-таки мы ведь были очень дружны.
Может быть, Вы знаете, я ведь больше не артистка. Бросила это занятие. И многое уже повидала за войну. Теперь меня называют «сестрицей» – это самое красивое из всех известных мне слов. На днях разувала раненого, он не дается, потом говорит:
– Бросьте, ну его к черту, сестрица, неудобно, у меня ноги грязные…
Кстати, этому раненому я дала свою кровь. У меня, понимаете ли, нулевая группа, а он, этот раненый, совсем был, как у нас говорят, «плохой». На одни носилки его уложили, на другие меня, все нормально. Только ужасно я ослабела. Много взяли, что-то кубиков четыреста. И я в тот же день еще невероятно устала. А утром привезли майора Козырева – кстати, он уже подполковник. Сапер. Знакомый. Наш Михаил Иванович Русаков приходит ко мне: так и так, говорит, Варвара, ты не огорчайся, придется еще у тебя кровушки подзанять. Ничего, говорит, страшного, мы тебе физиологического раствора вольем. А мне уж, по-честному, совершенно было все равно, я даже толком и не соображала. «Ладно, отвечаю, валяйте, мне наплевать!» Он даже поморщился, Михаил Иванович: «Эко ты, Варвара, вульгарно выражаешься».
Теперь оба живы – и боец и Козырев. А козыревские саперы – их тут так и зовут «козыревцы» – таскают мне всякие печенья и прочие кушанья из его доппайка, чтобы вернуть «кровушку». Так что сейчас я как бы в санатории.
Вот на досуге Вам и пишу.
Все было, Аглая Петровна, всего я навидалась Носила раненых на вторую подставу, ползала, таскала раненых на шинели, на лодке-волокуше. В общем, это тяжелая, лошадиная работа, от которой болит поясница и хочется охать. Еще я была граблями, санитарными граблями. Дело в том, что тут можно потерять раненых, очень уж дикая природа – кочки, болота, всякие разные коряги, валуны неожиданные. Вот мы и ходили цепью по тому пути, по которому, допустим, наступала рота. Просто и полезно.
Вам кажется, что я пишу в каком-то неправильном тоне?
Мне почему-то грустно, Аглая Петровна. Хотите, я Вас немножко развлеку, напишу, как мы еще весной ранней были в бане? Когда мне бывает невесело, я эту историю вспоминаю, иногда помогает. Может быть, и Вы улыбнетесь?
Вот пошли в баню: знаменитая наша хирургическая сестра Анна Марковна она очень толстая и носит мужское трикотажное белье, – потом «служба крови» – экспедиторши Капа, Тася и я. Тася очень у нас хорошенькая, глаз не оторвать – высокая, длинноногая, совсем не такая разлапистая, как я.
А баня у нас не в землянке, а в такой палаточке. Полупалатка, полупостройка. Разделись, Анну Марковну горячей водой плескаем, подняли страшный тарарам. Капа обожглась и кричит:
– Рассулов, давай похолоднее. С ума сошел, что ли?
Рассулов у нас боец, который автодушевой установкой заведует. Потом все наладилось, вода пошла нормальная, мы головы моем, обсуждаем, у кого какая фигура. Главный судья, конечно, Анна Марковна: у Таси ноги слишком длинные, у меня слишком маленькие, у Капы плечи слишком покатые.
– Теперь посмотрите на меня, – говорит Анна Марковна и становится в позу статуи.
Мы собираем консилиум и выносим решение: надо вам, Анна Марковна, немного похудеть, слишком уж у вас рубенсовские формы.
