Володином пути, дыша ему в лицо крепкой смесью ситары и алкоголя, оказался один из тех – с буквой 'П' на мундире, который только что записывал в свои блокноты его рассказ о Лайонеле Невилле.
– Еще два слова, док! – сказал он, вытаскивая из машины дождевик.
– Мне некогда! – устало вздохнул Устименко.
– Здесь неподалеку есть отличный бар!
– Все это ни к чему, – сказал Володя. – И вы сами это отлично понимаете. Вы все думаете и рассуждаете, как этот Торпентоу.
Лошадиное, зубастое лицо журналиста было мокро от дождя.
– Это вы хватили! – сказал он. – Это, пожалуй, слишком круто. В нынешней войне мы делаем одно и то же дело.
– В нашем военном уставе есть положение, которое вам следует запомнить, – сказал Устименко. – Иначе вы ничего не поймете. Я постараюсь перевести его вам на память…
И, помедлив, он произнес:
– «Упрека заслуживает не тот, кто в стремлении уничтожить врага не достиг цели, а тот, кто, боясь ответственности, остался в бездействии и не использовал в нужный момент всех сил и средств для достижения победы».
Журналист молчал.
– Вам понятно?
– Это слишком политика!
– Это относится ко всему, – с силой и злобой произнес Устименко. – И если вам угодно, к истории смерти Лайонела Невилла – тоже. Разберитесь во всем этом и подумайте на досуге, если вам это позволит Торпентоу.
И, обойдя журналиста, словно он был столбом, Устименко вошел в порт. А когда он вернулся на пароход, его так трясло, что тетя Поля поднесла ему в буфетной стопку водки, чтобы он успокоился.
– А нас между тем и не собираются грузить, – сказал Володе Петроковский, заглянув в буфетную. – Знаете, что они считают? Они считают, что нам надо отдохнуть после рейса. Никто так не обеспокоен состоянием нашей нервной системы, как союзнички. Сумасшедшей доброты люди…
– Чтоб им повылазило! – сказала тетя Поля. – Уже «белой головки» совсем почти ничего не осталось, с утра делают нам визиты, и не то чтобы сэндвичи с икрой, а из банки хватают ложками.
– А вы не давайте! – посоветовал Петроковский. – Вы сами тут сэндвичи делайте – муцупусенькие…
– С нашим капитаном не дашь!
К следующему вечеру цинковый гроб погрузили на «Каталину», чтобы переправить тело в тот самый склеп, о котором рассказывал Невилл. В кают-компании «Пушкина» английские офицеры из конвоя пили водку и закусывали икрой. Старший офицер сказал речь о беспримерном мужестве Красной, Советской союзнической армии и флота. Капитан Амираджиби сидел с полузакрытыми глазами, пепельно-бронзовое лицо его казалось мертвым, только одно веко дергалось.
– Смерть немецким оккупантам! – сказал он по-английски и поднял рюмку. Именно в эту секунду Петроковский ввел в кают-компанию леди Невилл. Глазами она сразу нашла Володю. Она была одна, эта старуха, и с ее прорезиненного плаща стекал дождь. Ее мокрое лицо было еще белее вчерашнего.
– Я не знаю, – сказала она, растерянно оглядывая вставших перед ней офицеров. – Я не знаю… Я шла сюда…
Она даже попыталась улыбнуться, и в этой улыбке вдруг мелькнул Лью – то же гордое и страдальческое выражение.
– Немного виски, леди, и вы согреетесь, – сказал Амираджиби. – Вы просто устали и продрогли…
Володя подошел ближе к ней, и она быстро взглянула на него.
– Да, – произнесла она своим ломким, растерянным голосом. – Я вчера не поблагодарила доктора. Я не поняла вчера. Но потом, ночью, я поняла. Это был Лью, конечно, это был мой мальчик – Лью. Он… никогда не лгал!
И, словно что-то потеряв, она стала шарить по карманам своего плаща.
– Лекарство? – спросил Володя.
– Нет! – болезненно поморщившись, ответила она. – Нет, не лекарство.
И, развернув листок мокрой бумаги, достала фотографию и протянула ее Володе. Фотография тоже была мокрая и очень блестела, и, наверное оттого, что на лицо юного Лайонела упала капля влаги, оно казалось совсем живым и винт самолета за его плечами тоже казался настоящим. Они как бы были в дожде – мальчик и самолет – и оба ждали, когда очистится небо.
– Вот! – сказала леди Невилл и крепко согнула пальцы Володи на фотографии сына, как бы давая ему этим понять, что карточка – его. – А теперь еще молитву, и я уйду! Больше я ничего не могу!
Без кровинки в лице, она помолчала немного, как бы вспоминая, еще взглянула на Володю, на Амираджиби, на других – и здесь, у стола, над икрой и водкой, над пепельницами и папиросами, над бутылками соков и сифонами содовой, сухо, четко и бесстрастно прочитала старую молитву моряков.
– О боже! – слышал Володя. – Ты разверзаешь небеса и укрощаешь моря, ты направляешь течение вод в водоемах от малого до великого, ты повелитель до скончания веков, прими, о боже, под защиту свою людей, которые служат тебе во флоте твоем. Сохрани их от страха в море, повели им вовеки не испугаться врага, дабы могли они навсегда законно плавать в морях, и тем самым чтобы слуги твои, о господи, на островах твоих могли в мире и спокойствии служить тебе и радоваться чудесам земли, наслаждаться плодами своего труда и с благодарностью прославлять имя твое, равно как и святое имя Иисуса Христа. Аминь!
