– И это вас утешает? – негромко спросил тот.
– Еще бы! Кстати, Эразм был немцем, и он к тому же написал: «Вспомните чванство громкими именами и почетными прозвищами. Вспомните божеские почести, воздаваемые ничтожным людишкам, и торжественные обряды, которыми сопричислялись к богам гнуснейшие тираны».
– Я сейчас убил Жовтяка, – помимо своей воли произнес Постников. – Не более часа тому назад.
И для чего-то показал Ганичеву тяжелый жовтяковский пистолет.
Федор Владимирович положил книгу на груду тряпья, которым был укрыт поверх одеяла, зябко поежился, вздохнул, потом спросил:
– Вы – сами?
– Сам. Застрелил. Этими руками.
– Подумать только, – вновь загадочно улыбаясь, произнес Ганичев. Этими руками, которые делали только добро. Столько лет добра…
– А разве то, что я убил Жовтяка, – зло? – тихо осведомился Постников, и молочно-ледяные глаза его впились в Ганичева. – Вы все еще продолжаете быть нравственным вегетарианцем? Я ведь его убил, кстати, и за наши с вами грехи тоже. Столько лет мы знали, что он подлец, и мирились с этим. Я к тому же еще верой и правдой служил ему. Помните, как ругался с нами Пров Яковлевич Полунин из-за Жовтяка и как мы – я из страха, а вы по душевной вялости – пальцем не шевельнули для того, чтобы покончить с этим негодяем…
– О мертвых или говорят хорошо, или ничего не говорят, – все еще улыбаясь, сказал Ганичев. – Разве не так?
– О мертвых либо говорят правду, либо ничего не говорят, – возразил Постников. – И выходит, что прав юноша – помните Устименку Владимира? Помните его бешеную неукротимость? Помните, как он не мог понять эту нашу общую вялость? А ведь эта наша бездейственность, извините, шкурническая бездеятельность, и родила Жовтяка в той его ипостаси, в которой он явился нам предателем и изменником. Кстати, сегодня он выдал гестаповцам Огурцова – помните, был у Устименко такой дружок, вечно во всем сомневающийся юноша? Не помните? Зубы у него такие редкие.
– А что еще сегодня было? – внимательно и остро вглядываясь в предельно измученное, костистое лицо Постникова, спросил Ганичев. – Ведь, наверное, многое случилось, иначе бы вы его не убили. То есть не нашли бы в себе сил – убить! Это, я предполагаю, очень не просто. Так вот: что же случилось?
– Многое, – ответил Иван Дмитриевич. – Я вам сейчас скажу. Но еще ко всему прочему знаете что я подумал перед самым мгновением этим?.. Я подумал: 'Я тебя, Жовтяк, еще и затем сейчас уничтожу, чтобы не нашелся впоследствии умник, который бы вдруг заявил: «Вот какие профессора существуют!» – «Нет, не существуют такие профессора! – ответит человечество. – Не могут существовать, ибо „профессор“ – это не только понятие о ранге в науке, но и понятие нравственное…»
– Эк вас заносит! – усмехнулся Ганичев. – Словно вам двадцать годов. Так что же все-таки случилось?
Постников ответил далеко не сразу. И Ганичеву было заметно, как Иван Дмитриевич собирался с силами.
– Сегодня они покончат со всеми больными во всех больницах, – медленно, негромко, но очень твердо выговорил Постников, и его без того белое лицо еще более побелело. – Со всеми нашими больными во всех наших больницах. Это массовое убийство у них называется «Мрак и туман». Жовтяк знал о готовящемся преступлении и скрыл это…
Ганичев закрыл глаза.
– Запоздалый урок для нас в смысле нетерпимости к подлецам, – наконец сказал он. – И в смысле душевной лености. Попустительство и вялость привели к тому, что теперь из нас сделают мыло.
– Мыло?
– Конечно! У них ведь ничего, я слышал, не пропадает. Хорошо, что у меня нет золотых зубов. Золото они выламывают и отправляют в рейхсбанк. Черт бы их побрал. И как же с нами? Газом, что ли?
Вместо ответа Постников сунул пальцы в боковой нагрудный карман своей тужурки и достал оттуда маленькую коробочку: там в вате лежала жемчужного цвета ампула. Он поглядел ее на свет – на скудный свет розовой елочной свечки – и протянул Ганичеву.
Догадываясь,
– А у вас? Вам осталось?
– У меня есть пистолет, – ответил Постников. – В нем восемь зарядов. Один я истратил на Геннадия Тарасовича, шесть я постараюсь всадить в гитлеровцев…
– Но если…
– Вероятнее всего они меня убьют, – холодно сказал Постников. – Там же, на месте.
– В таком случае – спасибо…
Он тоже разглядывал содержимое ампулы на свет.
– Что-что, а эти штуки они насобачились делать, – сказал Постников. Судя по их литературе, там целые серии экспериментов на людях. Туманно, но я понимаю…
Ему очень хотелось курить, Ганичев догадался и достал из тумбочки кисет с тертым самосадом и книжечку немецкой папиросной бумаги. Постников свернул себе козью ножку, сильно затянулся и сказал:
– Есть у писателя Леонида Андреева такой психологический рассказ под названием «Жили-были». О больнице и больных…
– Как же, помню, – вертя ампулу в пальцах, ответил Ганичев. – Отличный рассказ. А как вы думаете? Напишут когда-нибудь о нас? О таких вот часах, о том, как глупо мы ошибались, как исправляли свои
