- Тетенька-тетища!
Валентина останавливается и издали кричит:
- Ну?
- Приходи ко мне играть, - приглашает ее племянник.
- Ладно! - отвечает тетища, исчезая под горой.
Мой внучок поеживается. Становится холодно, ему хочется есть.
Крепко держа меня за руку, Левка поднимает кверху розовое курносое личико и настойчиво кричит:
- Солнышко, нам холодно!
- Ничего, брат, весна не за горами, - утешаю его я, сажаю к себе на плечи и бегом направляюсь к трамвайной остановке.
* * *
Весело потрескивают в печке пылающие дрова.
Снова праздник, и снова я один: старуха на рынке, Валентина на лыжах.
Яркое январское солнце отталкивается от ослепительных белых сугробов и пытается раздробить оконные стекла на тысячи цветных осколков.
Я сижу за столом и перелистываю свои записки. Многое изменилось с тех пор, когда я в третий раз начал записывать свои мысли. Жизнь переменилась. Я многое потерял: потерял плохое настроение - типография работает великолепно, потерял сына, потерял свой острый язык. Но кое-что и нашел.
Достань, Морозов, бумажник! Вынь из него крохотную книжечку в картонной обложке! Погляди на нее и скажи: все ли это, чего ты хотел?
Со спокойной совестью я отвечаю себе:
- Да, все.
Нет теперь людей, которые шли бы впереди меня.
Да, товарищи, я иду вместе с вами рядом, будь вы вожди, а я только простой наборщик.
Теперь у меня не то, что прибавилось дел, но я почувствовал, что нет теперь дела, за которое бы я не отвечал.
На себе я не успокоюсь, и погоди, погоди хоть ты, Климов, в дружеской беседе за кружкой пива я докажу тебе свою правоту и заставлю последовать моему примеру.
И еще: у меня больше нет времени для болтовни. В третий раз свои записки я уничтожу сам. Вот я отдираю первые страницы, подхожу к печке и бросаю исписанную бумагу на объятые огнем головешки. Я помешиваю кочергой, и бумага вспыхивает ярко и задорно. Гори, гори, мне тебя не жалко! Дописываю последнюю страницу, ставлю последнюю точку, и остаток тетради полетит сейчас в печь.
1928 г.
