– Возьми и ты соври!
– Неинтересно! – вздохнул Алексей. – Отоврал свое, охота правдой поделиться, а она строго секретная.
– Это насчет дома в четыре окна со двора? – тихо спросил Лапшин.
Жмакин отдельно поморгал, потом отдельно пошептал губами, потом издал свистящий звук, как цветной детский шарик, когда из него выходит воздух.
– Откуда? – наконец спросил он.
– Да уж знаю, – спокойно ответил Лапшин. – Какой бы я был чекист, если бы такие мелкие подробности из твоей жизни не знал. Ты, Алеха, ходишь по секретному заданию, а я на тебя в трубу из своего кабинета смотрю. Техника!
– Шутите? – угрюмо удивился Алексей.
– Вроде. Но когда за человека поручаешься, должен знать, в чем.
– А вы за меня поручились?
– Было.
– А вдруг бы я… За такое дело там меня, может быть, в Маннергеймы бы произвели, если бы продать…
– Но я-то знаю, что ты не сука и продать не можешь.
– Откуда же вы знаете?
– Хотя бы по Корнюхе.
– Это так, – задумчиво ответил Жмакин. – А еще почему?
– А еще потому, что это большое дело, секретное и почетное, ты делал для родины. А родина – кто? Родина, брат, это – справедливость, заступница, мать. Разве не выволокла тебя твоя родина из черт знает какой грязи и пакости, разве не заступилась за тебя, когда худо тебе было, разве не поверила на слово? Пограничников помнишь, когда кодла повезла тебя на смерть? Зеленые фуражечки?
Жмакин долго дергался, мотал головой, потом сказал:
– Это так! Но с другой стороны, если бы не вы, Иван Михайлович…
– Дурака не валяй, – строго перебил Лапшин. – Что я делал, то делал не от себя лично, а потому, что так я моей партией выучен и лично Феликсом Эдмундовичем Дзержинским, заруби на своем носу и добрую старую деву из меня не строй. Ясно?
– Ясно!
– Теперь выйдем куда подальше, и ты мне все подробно доложишь.
– Так вы и так знаете.
– Мне надо от тебя услышать. Где тут потише?
Вышли на лестницу.
– Здесь у нас здорово холодно, – сказал Алексей, – иногда до ноля доходит, собрались именно по сезону батареи чинить, продернуть бы их в периодической печати. Но зато вражеское ухо не подслушает. Рассказывать?
И подробно рассказал, как к ним в часть прибыл один человек, «замечательный парень, хитрован, ну прямо гвоздь мальчишек, вроде классного вора Юрки Полякова, который больших людей обкрадывал, про него даже писали, вы его знаете, он у Николая Федоровича Бочкова сидел», как этот парень (не Юрка Поляков, а прибывший) все приглядывался к бойцам, приглядывался, а потом однажды ночью вызвал к себе в землянку Жмакина и попросил поделиться с ним своей автобиографией. Поскольку этот секретный майор обещал, что все останется между ними, Жмакин не утаил свою автобиографию, и, как это ни странно, «секретчик» остался беседой доволен и на следующий день исчез.
Тут Алексей внимательно и хитро поглядел на Лапшина.
– Дальше давай!
– Могу даже число назвать, – сказал Жмакин. – Теперь-то я понимаю, что он у вас проверял ту эпоху моей жизни…
– Рассказывай, эпоха!
Появился опять майор так же внезапно, как исчез. Опять Жмакин был вызван к нему в землянку и в ней остался до полуночи. В полночь пошли вдвоем и только с ножами и гранатами…
– Думал – языка брать? – спросил Лапшин.
– Языка! – горько усмехнулся Алексей. – Я ж не октябренок. Сразу догадался, что международных вопросов огромных масштабов я этими руками коснусь.
Иван Михайлович терпеливо вздохнул. На лестнице было действительно здорово холодно.
– Ты побыстрее, – велел он, – а то схватим оба воспаление легких. Свищет!
– На фронте-то нам, рядовым бойцам, похолоднее, – сказал Жмакин и быстро осведомился: – Бывает, Иван Михайлович, что вам охота мне в ухо дать за мое врожденное хамство? Я и сам чувствую, случается, – остановись, Алеха, перебор, – но не могу!
– Ты будешь по делу говорить? – сердито спросил Лапшин.
– Или назад в камеру? – задумчиво улыбнулся Жмакин. – Нет, товарищ начальник, не будет мне больше, как я предполагаю, камеры. Я на большой оперативный простор вырвался, мне прошлые делишки без
