попросил допросить последнего из казнокрадов, задержанного в Ялте «Кузнечика», и Иван Михайлович освободился только к семи часам, но и то как-то не по-настоящему. Около семи позвонил телефон, и корректно-служебный голос спросил:
– Товарищ Лапшин? Соединяю с товарищем Альтусом.
– Лапшин у телефона, – сказал Иван Михайлович.
Они поговорили о том о сем, потом Алексей Владимирович спросил, какие у Лапшина планы на вечер.
– Да вот в театр собрался, – сказал Лапшин, – товарища пригласил.
– К жене, что ли, в театр?
– К ней.
– Так, так, – сказал Альтус. – Ну а если мы тебя потревожим вдруг в театре, не обидишься?
– Время военное!
– А в мирное бы обиделся?
– Что-то я для нас с вами мирного времени не помню, – улыбнулся Лапшин. – А, Алексей Владимирович?
– Да, вроде бы не избалованы мы покоем. Так, значит, договорились, Иван Михайлович. И еще попрошу – не посчитай за труд, – обуй в театр бурки. Я помню – есть у тебя хорошие бурки.
– Вместе получали. Такие же, как у тебя, Алексей Владимирович.
– Точно, точно.
Но трубку Альтус не вешал. Опять поговорили о пустяках. Потом он небрежно осведомился:
– Еще вопросик – ты Старо-Парголовский район хорошо знаешь?
– Знаю.
– Хорошо? Не стесняйся, Иван Михайлович, я знаю, что ты не хвастун.
– Хорошо знаю.
– Ну, отлично. Тогда порядок. В случае чего мы тебя из театра украдем.
Трубка щелкнула.
Лапшин подумал, попил простывшего жидкого чаю, вынул из шкафа бурки, переобулся и поехал за Антроповым на бывшую свою квартиру. Здесь попалась ему Патрикеевна, жившая теперь у Лапшиных, но часто навещавшая родителей Димы, которым подолгу рассказывала, какая у Ивана Михайловича бесхозяйственная жена, как ей все равно, какой нынче обед и почем на частном рынке говядина.
– Опять сплетничаешь на хозяйку? – угрюмо спросил он.
– А я что ей, то и людям! – сказала выпившая Патрикеевна. – Я человек религиозный, хлеб-соль ем, а правду режу. И к кому хочу, к тому хожу, не крепостное право, и вы мне не император Николай кровавый…
Закрыв дверь в коридор, где шумела Патрикеевна, Лапшин сел на продавленный диванчик и стал серьезно смотреть, как Антропов бреется.
– Мылить надо посильнее, а то ты по сухому скребешь, – посоветовал Лапшин. – Совершенно у тебя одна школа бритья, что у моего Василия Окошкина.
– А Окошкин все воюет?
– Воюет.
– И Бочков твой на фронте?
– И Бочков мой на фронте.
– А когда нам с тобой?
– Нам с тобой главную войну, Александр Петрович, воевать. Мы покуда вроде резерв высшего командования…
Антропов добрился, протер лицо одеколоном, завязал галстук и спросил у Лапшина:
– Ничего?
– Ничего. Только белый халат тебе больше подходит.
– Что ж, мне в халате ехать на «Марию Стюарт»?
Посмеялись немножко и поехали за Лизаветой, которая, как нынче днем, поджидала их поколачивая ботами по тротуару. Только теперь она не сердилась.
Каждый солдат должен знать свой маневр
Все дело заключалось в том, что они изображали, играли и показывали, а она была такой, какой он знал ее и какой любил. Наверное, ее справедливо ругали в театре за то, что она не умела «перевоплощаться». Просто это была Катя, его Катя, Катерина Васильевна Балашова, попавшая в другое время и во всю эту беду, злую беду, из которой нет выхода. Именно поэтому Иван Михайлович всегда так мучился на этом спектакле, кряхтел и ругался про себя. Хоть подымайся на сцену и действуй там сообразно со своим мироощущением и понятиями справедливости.
Однажды, стесняясь, он рассказал ей об этих своих чувствах. Она медленно улыбнулась, положила свою ладошку на его стиснутый кулак и сказала негромко:
