меня сын родился?
– Нет, – сказала Варварушкина. – Где же нам слышать! Мы люди темные, газет не читаем.
– Родился, – подтвердил Ватрушкин. – Ванькой назвали. Нынче самое редкое имя. Комичный парень. Да-а, а вы все думаете – капитан Ватрушкин. Нет, до Ватрушкина теперь рукой не достать.
И он так громко и весело захохотал, что Варварушкина на него зашикала.
– Извиняюсь, – испугался он, – забыл. Отвык от госпиталя. У нас офицеры так однажды хохотали, что в землянке стена лопнула и песок посыпался. Не верите?
– Не верю.
– И никто не верит. Такая землянка подобралась.
Ольга Ивановна ушла, а Ватрушкин остался дежурить в коридоре, чтобы еще с кем-нибудь поболтать. В палате ему было скучно, там все сейчас почему-то спали.
'Вот Левин пойдет – его и поймаю, – решил Ватрушкин. – С ним потолковать интересно. Про сына ему расскажу. И пусть, в самом деле, зашьет мне рану, что ли!'
А Александр Маркович сидел в это время на кухне возле большого разделочного стола и говорил руководящему Онуфрию Гавриловичу:
– Однако из тех же продуктов можно варить совершенно приличное горячее. Вы убедились в этом сами. Но стоило мне на две недели оставить вас в покое, как вы опять принялись варить несъедобную дрянь. В чем же дело, скажите на милость?
Онуфрий посмотрел на него коротко и злобно. И Левин успел заметить этот взгляд.
– Вы думали, что я никогда тут не появлюсь, – продолжал он, – а я появился и постоянно буду появляться. Если же умру, то после каждого дурно сваренного вами обеда буду приходить и душить вас по ночам… Я буду являться как привидение.
Руководящий осклабился. Гроза проходила стороною-Левин шутил. И Онуфрий даже сразу не понял, когда Александр Маркович сказал:
– Я отстраняю вас на трое суток от работы на кухне. Вы будете теперь колоть дрова, выносить из кухни помои и делать другую работу, которую никогда не делает повар. Понимаете? Таким способом я наказываю вас. Я наказываю вас за то, что вы кормите людей, проливших свою кровь за родину, невкусной, дурно проваренной, противной пищей. Вы поняли, за что я вас наказываю?
– Понял, – отвернувшись, сказал кок.
– Я не слышу, что вы там бурчите. Повернитесь ко мне и повторите.
– Понял!
– И не кричите, а то будете колоть дрова не трое суток, а пятеро. Ясно?
– Ясно.
– Варить будет ваш помощник Сахаров. Он не знает, что такое «дефуа-гра», но он варит лучше вас, потому что старается. Варить будете вы, слышите, Сахаров?
– Есть! – выкрикнул Сахаров.
– А если по возвращении с дворовых работ вы, Онуфрий Гаврилович, не исправитесь, я отдам вас под суд как злостного нарушителя трудовой дисциплины. И вы будете сурово наказаны.
– На здоровье! – сказал руководящий и кинул черпак в котел с такой силой, что суп брызнул на плиту и на пол.
– Не безобразничайте! – сказал Левин. – Вы получили взыскание по заслугам, и очень мягкое. Я не собираюсь вас перевоспитывать, вы дурной человек и дурной работник. Но так как мне некем вас заменить, то я принуждаю вас работать честно и буду принуждать до тех пор, пока вы не станете нормальным работником.
Выходя в тамбур кухни, он услышал, как Онуфрий сказал Сахарову:
– Уж и ползать совершенно нисколько не может, а туда же, командует. Другие люди об это время всех жалеют, а он как все равно собака накидывается.
Александр Маркович усмехнулся. Нет, он не будет всех жалеть. Всех жалеть отвратительно. Пожалеть кока – это значит не выполнить свой долг по отношению к раненым. Нет, он не пожалеет Онуфрия. Всех жалеть – это значит никого не любить. Пусть Онуфрий отправляется колоть дрова и носить помои. Не надо разводить июни. Вот он разговаривал с Барканом всегда прямо и резко, и теперь в Баркане что-то переменилось. Может быть, это ему кажется, может быть, он еще ошибается, но Баркан уже не тот, каким был раньше. Он иначе разговаривает теперь и больше спрашивает, чем утверждает. Нет, извините, он не будет прощать и жалеть. Вот, например, Розочкин – вялый человек. Что может быть страшнее вялого человека? Ему, наверное, хочется лежать и перелистывать старый журнал, а вернее всего – ничего не хочется, и это тоже нельзя прощать, потому что вялость Розочкина не только его внутреннее качество, а качество и внешнее – касающееся всего госпиталя– вот как. Что ж, пожалеть и Розочкнпа?
В халате, с палкой он пришел к Розочкину и поболтал с ним минут десять. Розочкин сообщил, что у него тридцать семь и шесть.
– Да, у вас, видимо, насморк, – сказал Левин. – Полощите нос соленой водой. Мне это помогало.
Розочкин посмотрел на пего жалостно своими красивыми, томными глазами.
– А ложиться вам нельзя, – сказал Левин, – нельзя, товарищ Розочкин, нельзя, коллега.
Вы у нас один. Вы нам нужны. Да, вот так. До свидания, коллега.
И Розочкина он не пожалел. А Розочкину так хотелось полежать и почитать журнал. Это ведь очень приятно – полежать с маленьким гриппом, совсем маленьким, чтобы тепло было, уютно, – и почитать. И совсем даже не почитать, а полистать. И подремать.
