— Вас обвиняют в том, что вы в шпионских целях украли меню на здешнем вокзале, — начал он. — Правда ли это?
— Никак нет, — сказал Горжин, подталкивая локтем Марека, — мы случайно подняли карточку в коридоре. Мы только интересовались, что ест начальство в России. Ест ли оно гусей, кур, устриц, как у нас.
— А в Австрию вы не хотели послать эти сведения? У вас начальство хорошо кушает? — допытывался генерал.
— Да, да, у нас начальство хорошо кусает, — быстро сказал Швейк, не поняв вопроса генерала.
— И вино есть, и коньяк есть, и ликёры? — интересовался судья.
Горжин принялся перечислять вина, ликёры разных сортов. Генерал с удовольствием чмокал губами:
— Значит, все есть, все как у нас? И теперь, во время войны?
— И теперь есть, — засвидетельствовал Марек, заметив, что комендант обращается к нему.
После его ответа генерал нахмурился, сжал зубы и жалобно сказал:
— А у нас все запретили. Вино только за большие деньги можно купить, и то из-под полы. Ах, ужасная война. — И, обратившись к писарю, он сказал: — Они люди славные, ни в чем не провинились. Они интересовались только тем, что ест начальство. Пошли их выкупаться в баню. А потом передай их в городскую управу. Работу они себе найдут. Люди учёные и сами себя прокормят. Ну, до свиданья, ребята! Гоните их, молодцов, скорее в баню!
Писарь выдал отобранные у них вещи, казак о. вёл их в баню. Там их выбрили, подстригли, дали чистое бельё, и Швейк, принимая рубашку л сестры милосердия, не мог удержаться, чтобы её не ущипнуть:
— Ах, сестричка, какая красивая! Вы похожи на одну Маржку Покорную, что ходила с одним капралом в Риегровы сады.
В городской управе их принял от казака старый близорукий писарь, которому даже и очки видеть не помогали. Когда казак их втолкнул в дверь и всунул писарю в руки книжку, чтобы тот расписался в приёме трех штук переданных ему в исправном виде пленных, писарь заворчал:
— Вот опять хулиганов привёл! Черт бы вас с ними взял, с паршивой сволочью! Все время мне бродяг приводит!
— Вовсе не хулиганы, — сердито сказал Горжин, — мы австрийские пленные. Мы чехи, славяне, и нас ругать нельзя. Мы пришли в Россию добровольно.
Писарь просиял:
— Много таких ещё в Австрии? Вот, голубчик, куда ни пойдёшь, везде божий мир.
— Он говорит, что уже божий мир, — толкнул Швейк Марека, — так нам уже нечего с ним разговаривать. Я еду домой! — И, не ожидая согласия, он направился к двери.
— Ты куда? — бросился за ним казак и, схватив его за ранец, потащил назад.
— Мне в Австрию, на родину, — объяснил Швейк. — Что же, разве ты не слышал, что уже мир настал? И даже ещё божий мир!
— Но, милый Швейк, — засмеялся Горжин, — божий мир по-русски, это не то, что по-чешски: это значит — вообще свет.
— Ну, это дело другое, — покорно согласился Швейк, — тогда я останусь здесь.
Писарь ударил печатью по книге казака, и тот ушёл. Потом он посмотрел в оставленную ему бумагу и схватился за голову:
— Да ведь тут ничего не указано, что с вами делать! Тут нет документа о том, что вас отпускают военные власти! Вы хотите идти на работу в городе?
— Конечно, хотели бы, ваше высокоблагородие, — сказал Горжин.
Писарь немного подумал:
— Идите к коменданту и скажите там писарю, чтобы он дал вам бумажку для поступления на работу.
У коменданта их принял тот же писарь, который водил их к генералу. Когда он услыхал требование городской управы, то всплеснул руками:
— Вот дурак старый! Скажите ему, чтобы он дал бумагу о том, что у него есть для вас работа, а я потом сразу вас сниму с воинского учёта!
Через десять минут слова писаря Горжин передавал деду Андрею в городской управе. Тот сперва сплюнул, а потом сказал:
— Видно человека неграмотного! Как я могу вами распоряжаться, раз вы находитесь в ведении воинских властей? Бегите к нему скорей назад: пускай он выдаст вам отпускной документ.
Через четверть часа воинский писарь стучал кулаком по столу перед тремя военнопленными.
— Я вам, мать… сказал на русском языке, чтобы он, старый осел, мать его… бумажку дал! Вы ему скажите, ослу, что пленные…
Они побежали передать все это Андрею. Тот печально прошёлся по своей канцелярии:
— Вот он, заяц, старым ослом меня назвал. А сам законов не знает и не понимает их. Идите к нему опять и скажите, чтобы он не искушал Бога и не ругал меня, старого царского слугу. А то, ей-Богу, пойду самому генералу жаловаться! Ну, поскорей, голубчики, идите к этому сукину сыну. Пускай он сейчас же приготовит вам бумажку.
Так они одиннадцать раз измерили улицу, и, когда в двенадцатый шли наверх в канцелярию коменданта, Швейк сказал:
— Наверно, каждый раз мы будем делать дюжину таких прогулок!
Писарь вскочил от бешенства, когда их увидал. Затем упал на стул и только прохрипел: «Сукины дети!» Было очевидно, что он превозмогает себя. Потом он неожиданно вскочил, вытащил из-за голенища хлыст и погнался за ними. Они слетели с лестницы, и Швейк вздохнул:
— Представление кончено. Жаль, что мы не догнали до дюжины!
— Идём спать на вокзал, — решил Горжин. Утром они познакомились там с одним моряком, искавшим кочегара и рабочих для подноски угля. Они пошли с ним на пароход, в то время как дед Андрей писал донесение, что трое военнопленных австрийцев, переданных вчера городской управе для неизвестных целей, убежали ночью, о чем он и ставит в известность коменданта города. Он просит его, чтобы тот обратился в полицию для немедленного розыска и задержания. Подписав эту бумагу, старик плюнул:
— И все это из-за идиота писаря.
Пароход «Дмитрий», на который они нанялись, грузил арбузы и муку. Они договорились с капитаном, что Горжин и Марек будут работать матросами, а Швейк займёт место кочегара, за что они получат кроме харчей по двенадцати рублей в месяц, и что за первый месяц капитан им даст денег вперёд, чтобы они могли купить сапоги.
И они снова направились в город, звеня денежками в кармане. Вернулись они поздно ночью в новых сапогах. На пристани было много солдат и городовых, наблюдающих за тем, чтобы при отправке рекрутов, которых провожают целые семьи, не доходило дело до беспорядков, принимавших иногда огромные размеры.
Капитан их уже искал. Он показал новым матросам, где они будут спать, а с Швейком прошёл в машинное отделение, познакомил его с другими кочегарами — двумя киргизами, не знавшими ни слова по-русски. Они сидели, поджав ноги, вокруг чана с конским мясом, на полу кабинки, прилегающей к котлу. Капитан им что-то сказал, чего Швейк не понял, а они, держа грязными, очевидно, давно не мытыми руками покрытое угольной пылью мясо, ничего ему не отвечали, но пытливо осмотрели нового помощника. Швейк, желая быть вежливым, кивнул им головой:
— Здравствуйте, черномазые!
— Салям, — кивнул ему один из них куском мяса.
— Салам[9]? Это у меня есть. У меня хороший кусок краковской и хлеба достаточно, — сказал Швейк по-чешски, не зная о том, что слово «салям» служит у киргизов приветствием. Он вытащил из кармана промасленный свёрток:
— Видите, ребята, я рад тому, что это вы называете тоже саламом. Зачем бы это называть колбасой,
