— Так тебе бы быть генералом или хотя бы каким-нибудь дохлым капитаном, им тут хорошо живётся. Кузманек живёт в Петрограде и пять литров спирту каждый день может выпивать. Ну да, офицерам живётся хорошо.
Говоривший глубоко вздохнул, а с другой стороны от него кто-то отозвался пискливо:
— Эх, братцы, было бы достаточно и чина лейтенанта. Когда мы были в деревне Попику-шине, там наших пять лейтенантов было, жили у попа, пятьдесят рублей ежемесячно местное воинское управление приносило им на руки. А они только пьянствовали и возились с бабами. Жена попа, фельдшерица, учительница
— все, что не воняли навозом, ходили к ним и пьянствовали до самого утра. Потом у них начиналась музыка, и один из них, когда нас уже уводили из деревни, там застрелился.
— И похороны, значит, у него были с музыкой? — заботливо спросил Швейк, на что пискун сердито ответил:
— Иезус-Мария, вот балда, возьмите его за рупь двадцать! Ведь я же говорю, что он застрелился из-за музыки.
— Она, наверно, сделала его нервным, — заявил Швейк, направляясь в темноте на звук голоса, — С ним это случилось, как с тем профессором математики, что квартировал на Ечной улице в новом доме. Рядом с ним жила семья одного советника. Семья эта сдала комнату одной барышне из консерватории, чтобы она им играла на пианино. Ну вот этот профессор через четырнадцать дней пошёл к Швестку, купил браунинг и…
Швейк не успел договорить. Кто-то крикнул:
«Запеваем!», дал тон, и весь барак вдруг загудел таким множеством сильных голосов, что задрожали нары:
В беседке ресторана Мы говорили, Музыка играла нам…
Пение окончилось, и Швейк принялся восторженно хлопать, а человек с пискливым голосом с презрением посмотрел на нары:
— Это все мальчишки из Моравии. В их песне недаром сказано: «О, каких лошадей рождает земля твоя».
— Ты особенно там не рыпайся, — крикнул кто-то снизу, — чтобы мы тебе не показали силу ганаков[10]. Вы, чехи, в драке никуда не годитесь… И не хочешь ли ты, свинья, получить по зубам? Вы, изменники…
— Приятель, — обратился пискун к Швейку, — лезь на свои нары. Иначе подерётесь, и стража нам всыплет.
И он показал в угол, где поблёскивала лампа русских солдат. В это время оттуда вышел солдат и закричал:
— Ну, стройся на поверку! Выходите! Поскорей!
Он отстегнул широкий толстый ремень и начал сгонять обитателей нар. Пискун, наклонившись к Швейку, сказал ему;
— Он пьян. Они целый день пьют политуру и денатурат. Они нас обкрадывают. Сейчас нас будут считать.
— Ну, десятники, поставьте людей, — командовал взводный, и представители десятков показывали ему своих людей:
— Двое здесь, трое босые, у одного нет брюк, у другого нет шинели, один на работе. Вот тебе десять.
Взводный спокойно сделал отметку в блокноте и направился к следующему. Тот тоже твёрдо перечислил весь свой десяток, и так двести пленных австрийско-русским способом размножились до пятидесяти двух десятков.
Взводный сосчитал количество чёрточек в книжке и начал считать десятки по представленным людям. Но когда он с трудом доплёлся до сорока, уже нельзя было понять, что у него больше заплетается — язык или цифры. И он крикнул:
— Ну, домой, ложитесь отдыхать.
Посреди барака коптила маленькая керосиновая лампочка, под которой расположились картёжники и мастера колец. Игроки ругались: напильники, обтачивающие алюминий, скрипели, и Горжин сказал:
— Ребятушки, что же это мы? Неужели пойдём спать без ужина? Дайте пару копеек, я сбегаю в лавочку!
— Не бойся, спать не будешь, — сказал ему сосед, вытряхивавший подштанники в коридоре. — Блохи тебя не оставят в покос. Не скоро к ним привыкнешь. Клоп идёт на тебя? Если нет, то ты счастливый человек. У меня здесь тело как в огне. Будто лежу в крапиве.
— Те инвалиды ещё на дворе, — сказал Горжин, когда вернулся, стуча зубами. — А мороз там хороший!
— Ночью опять будет от луны крест на небе, — сказал сосед, расстилая свою блузу под себя. — Да, вот так ночлег!
Он вынул из мешка хлеб, положил его на полку, а мешок сложил и положил под голову, чтобы не спать на голой доске. Затем лёг, закряхтел и начал слёзно жаловаться:
— Приятели, верите ли, что у меня именье в шестьдесят четвериков? Верите ли, что моя жена играет на пианино, что у меня три комнаты и две широкие кровати стоят рядом? Верите ли, что в спальне перины подымаются до самого потолка? Разве бы вы сказали, что в июне я женился, а в августе уже был в России? Так и не успел насладиться семейной жизнью, а до женитьбы я ведь не знал женщин.
— Да, это, дружище, неприятно, — сказал Швейк с участием, — теперь мало приятного жить на свете. В поезде говорили, что подписано соглашение, чтобы больше не обмениваться пленными. Мы останемся здесь, а русские — у нас. И каждый обменяется жёнами.
— Этого не может быть! — испуганно проговорил сосед. — Да ведь у меня дома есть даже и моторная лодка! — Он задумался, качая головой. Затем сел и торжественно сказал: — Я — Гудечек из Дольней Льготы. Я за все себя вознагражу. Как только приеду, положу жену на постель, окна засыплю землёй, закрою ворота и четырнадцать дней подряд никого не буду пускать!
И его глаза, до сих пор влажные от слез, загорелись.
— А я, — заявил пискун, — сейчас же, как приеду, согрею воду на плите и выкупаюсь в корыте. Ни о чем я больше не думаю, ребята, как только о чистом, выглаженном бельё. Оно так приятно пахнет.
— Я думаю, что весной кончат воевать, — отозвался кто-то из теней, танцующих на нарах, — и что к черешням приедем домой. Я прикажу сварить вареников с черешней, чтобы они плавали в масле. Моя жена кухарка. О, как она умеет их делать!
После этого пискун тоже начал стлать себе постель. Он щёткой подмёл нары под собой и, проклиная Австрию, Россию и весь мир, разложил снятый мундир, лёг, но потом быстро вскочил вновь.
— Иезус-Мария! Вот несчастье! Не успел лечь, а блохи скачут по мне и колют, как иголками. Это хуже, чем пустить электрический ток в человека!
Щепкой он начал ковырять в щелях между досками и выковырнул комок пыли; комок зашевелился, и из него начали выскакивать блохи. Стоя на коленях, пискун поражался:
— Вот ужас! Чуть мне глаза не запорошили! — И обведя взглядом балки, поддерживающие нары, он жалобно всхлипнул: — Я этого не перенесу, я повешусь, черт бы взял эту тварь!
Он снял рубашку и кальсоны, вытряс их над нижними нарами, несмотря на крики их обитателей, заявлявших, что у них достаточно своих насекомых, и нагим перелез через Швейка и Марека, таща за собой свой мешок. Потом он вынул из него несколько бутылок и бутылочек:
— Господа, — сказал он, ещё более повышая голос, — посмотрите, я размножаю насекомых на научных основаниях. Я занимаюсь, так сказать, размножением мелкого скота. Вот здесь, — поднял он тёмную бутылку, — клопы, наловленные в Чите; они сидят у меня уже там одиннадцать месяцев и все-таки ползают, хотя многие из них уже повысохли. Посмотрите на них. — Он помахал бутылкой и поставил её против света лампы. В ней зашелестела сухая шелуха. Он засмеялся: — Вот они! Наверное, голодны. Двадцать лет жизни я отдал бы, если б мог связать Вильгельма и высыпать ему их в постель!
— На Франце Иосифе они могли бы тоже поживиться, — проговорил с отчаянием Гудечек, — но он предпочитает иметь в постели не клопов, а артисток. Ну да, он себе выбирает белую кость, а мы, солдаты,
