путях великой миграции, нам почему-то казалось, что самка, вынужденная решать, остаться ли с теряющим силы детенышем или догонять уходящее стадо, должна предпочесть стадо.
Часть пути олененок, согласно обычаю всех оленят, сам шел за нами, часть пути его пришлось тащить. Крис привязал его в тени палатки. Я попробовала напоить его теплым молоком из фланелевой соски. Пахнущее человеческими руками и тряпкой молоко внушало ему отвращение. Зато он водил носом по зеленому мху, слизывая капли пролитого молока.
Олененок заметался, зацепился крупным раздвоенным копытом за растяжку палатки и застыл в безучастной позе, понурив голову, глядя прямо перед собой и бог знает как воспринимая все эти чуждые, навечно бессмысленные, непонятные и неживые для него звуки, намерения и запахи вокруг, беспомощный в логовище хищников. Я тихонько погладила его. Он сделал чуть заметное движение крайнего отвращения.
Его нельзя было назвать милым, славным, «хорошулькой», он был всего-навсего животным, предельно приспособленным к жестокому существованию в тундре. Его длинные ноги должны были поспевать за самцами. «В Арктике нет младенцев», — подумала я.
Крис с нежностью взглянул на олененка.
— Когда прилетит «Норсман», — сказал он, — мы заберем его с собой.
Я промолчала. Олененок лежал с потухшим взглядом, словно при смерти, потом опять стал метаться. Крис понял, что у нас он не выживет.
— Как легко они теряют волю к жизни, — сказал он. — Пусть лучше умрет свободным.
Мы отвели олененка туда, где нашли его. Он оживился, его глаза заблестели. Со слабым криком побежал он в тундру ожидать то единственное существо, которое должно несомненно придет спасти жизнь, еще теплившуюся в нем..
После миграции тундра изборождена параллельными бороздами — следами оленей.
В восемь часов вечера солнце скрылось за серую тучу, над тундрой разлился сумрачный свет. С запада показалась самка. Быстрой рысью она почти вплотную пробежала мимо одиночного самца, шедшего по ходу миграции, не обратив на него внимания. Время от времени пригибая морду к земле, словно принюхиваясь, она торопливо и целеустремленно двигалась вспять против хода миграции.
— Она найдет его, — сказал Крис.
Его глаза сияли. Мне показалось, что он молился перед этим.
В тот день мы поняли, что жара в Арктике более страшна, чем тучи и ветер.
Еще до полудня Крис принял решение. Стада, проходившие мимо нас, были всего лишь случайными, боковыми завихрениями основного потока миграции, где бы он ни протекал. Но нам было достаточно и этого: Крис уже заснял оленят.
Необходимость искать их в горах отпала. Мы останемся здесь и отправимся через хребет вместе с Томми, когда он прилетит сюда снимать основной лагерь.
Наше прежнее решение провести лето на Ноатаке оставалось в силе.
Мы поднялись на взгорье, свернули наш истерзанный ветрами бивак, прошли еще выше к запрятанному в горах снаряжению и вернулись к Нолуку с тем, что смогли унести на себе.
Ожидая самолет в диком, безлюдном краю, всегда немножко тревожишься. Не забыт ли уговор, ведь это было так давно? С того дня, как Томми вот здесь, в палатке, обещал снять наш основной лагерь «что- нибудь около 5 июля», прошло уже почти семь недель.
— Смотри-ка! Подорожники собираются в стаю! — сказал мне Крис ясным, холодным утром 2 июля.
Действительно, стая взрослых подорожников кружила над косой, где они последние два месяца вели такой напряженный образ жизни. Неужели и они подобно нам собираются улетать?
День нашего отлета был близок, и мы старались не уходить далеко от лагеря. Ведь нас не рассчитывают застать здесь. Томми может прилететь и на день, и на два раньше. Он может приземлиться и взлететь, прежде чем мы добежим до самолета. Правда, мы прикололи к нашим пожиткам записку, но ведь она могла быть сорвана ветром или остаться просто незамеченной. Все наше имущество, за исключением самых необходимых для жизни предметов, было аккуратно сложено в горной палатке, которую Крис перенес к устью ручья, чтобы легче было грузиться в стоящий на воде самолет.
Пятого Томми не прилетел. На следующий день задул сильный ветер.
Посеревшее озеро зарябило белыми гребнями волн. Моросил дождь. В горах, должно быть, шел снег. Улететь в этот день мы уже не надеялись.
Но вот вдали послышался гул мотора, и из ненастья показался черный «Норсман». Он коснулся волн и подрулил к нашей палатке. Из кабины на поплавок вылез пилот, не Томми, а Джон Кросс. Увидев две бегущие к нему темные фигуры в мокрых малицах, он, должно быть, очень удивился, если не встревожился, так как захватил прогуляться свою прелестную эскимоску— жену. На наше счастье, «Норсман» свободно мог взять на борт лишних двух человек.
Все, что произошло с нами за недели нашего одинокого существования здесь, утратило свою реальность. Куда девались тревога и слепая неуверенность, владевшие нами всего лишь час назад! Я села лицом к лицу с миссис Кросс в темной, холодной кабине; Крис и Джон, сидевшие впереди, были отделены от нас грудой багажа. Вдоль боковых стен тянулись сиденья. Самолет оторвался от воды. Я повернулась и, пряча набежавшие слезы, окинула прощальным взглядом косу, где стоял наш лагерь, исхоженные нами горные хребты, озеро, которое я больше никогда не увижу.
Пустынные горы, где мы бродили и устраивали ночлеги, заволокло снежной мглой. Мы летели вдоль хребта Брукса, сквозь снежную бурю пробиваясь на юг.
Проход, через который пролетал Джон Кросс, был выбелен снегом. Заснеженными оказались и два других прохода. Но в одном из них под нами мелькнуло — и вестью и вопросом — нечто такое, что крайне нас заинтересовало, хотя навсегда осталось для нас загадкой. Через край неизвестного горного прохода сбегали свежие оленьи следы! Были ли они проложены самками, мигрировавшими в мае? Или самцами, возвращавшимися в горы в июне? Проход утонул позади в серой, ненастной мгле. Через следующий проход мы перевалили на южную сторону хребта.
На берегу реки Ноатак мое внимание привлекло странное зрелище — скопление каких— то черных столбов. Интересно, для чего они натыканы в землю в этой безлюдной глуши?
— А зачем здесь эти… — начала было я, и тут меня осенило. Да ведь это же деревья! Последние тощие ели, забравшиеся далеко на север.
Я так и впилась глазами в землю, когда мы приблизились к месту, куда еще так недавно стремились, — устью реки Кугурурок. Это было отвратительное место. Далеко вокруг разливался черный океан жидкой грязи.
Зеленоватый лед, или «ледник», все еще закупоривал устье Кугурурока, вынуждая его блуждать по тундре и размывать почву. Горы здесь далеко отстояли от реки Ноатак.
— Вот как? А мы и не собирались сгружать ваши вещи здесь! — удивленно пробормотала миссис Кросс и назвала местом выгрузки какое-то озеро, о котором я слышала впервые. По всей видимости, план Криса сильно «поправили» в Коцебу. У меня язык отнялся от изумления. Те двенадцать тысяч оленей с бархатисто—черными рогами уберегли нас от голода, быть может, даже спасли нам жизнь, подумала я.
Но теперь мы летели прямо на Коцебу. Всего два часа назад у нас было твердое намерение лететь на Ноатак и остаться там на лето. Но тут прозвучала первая нота новой мятежной темы, которой отныне суждено было доминировать в нашей жизни. У Нолука, вручая нам драгоценный мешок с почтой, Джон Кросс сказал:
— Есть и устное сообщение. Энди передал по радио, что эскимосы в Анактувук-Пасс держат для вас четырех волчат.
Дело в том, что еще в апреле Крис просил Энди — правда, не очень рассчитывая на успех — помочь ему достать несколько волчат. Теперь надо было торопиться. Со времени приема радиограммы прошло уже две недели.
Эскимосы в любой момент могут убить волчат и получить за них денежное вознаграждение — по пятидесяти долларов с головы.
Из Коцебу Крис заказным рейсом вылетел с Энди на восток, в Бетлс, а я обычным рейсом отправилась в Фэрбенкс пополнять наши припасы, имея в виду предстоящее нам необычное
