Но мы позволяли себе и роскошества. Их было два. Первое — то, что наши ноги всегда были в тепле. Мы надевали две пары шерстяных носков, а на них муклуки с двумя— тремя шерстяными стельками. Даже после двухчасовой прогулки по снегу в пятидесятиградусный мороз наши ноги были сухи и угреты, словно мы все время держали их у огня.
Вторым нашим роскошеством был свежий воздух. При минус сорока он был бесподобен. Когда впервые выходишь на волю, у тебя захватывает дух и никак не можешь набрать полную глотку воздуха. Потом хочется вдыхать еще и еще, все глубже и глубже. Каждый вдох доставляет неизъяснимое наслаждение, и жаждешь повторить его вновь и вновь. Это красота, которую чувствуют лишь запрятанные в груди легкие — на свой собственный лад.
Подобно тьме и стуже снег здесь тоже не такой, как в Штатах. Или хотя бы в Фэрбенксе, в центральной части Аляски. Казалось, снег здесь и идет, и не идет. Всякий раз, выходя наружу, я видела мельчайшую сетку снега, медленно скользящую перед красным фонарем, горевшим на высоком столбе за ваниганом. Сугробы меняли очертания и лезли вверх. Новый, чистый снег постоянно ложился на старый.
Снежные наносы не покрывались сверху коркой, а закаменевали насквозь.
Как раз из такого снега эскимосы строят иглу. Он звенит под ногой, гулко и легко, как алебастр. Чтобы ходить по нему, не нужно ни лыж, ни снегоступов — только муклуки. Когда Крис показал одному эскимосу фотографию иглу в Скалистых горах, в штате Колорадо, эскимос рассмеялся. «Слишком мягкий снег!» — сказал он.
Пусть это прозвучит оскорблением величества, но северное сияние зачастую было всего-навсего мутным пятном на небе. Все же однажды ночью, выйдя к волкам, я увидела, как его тонкие зеленоватые завесы, крутясь и колыхаясь, падали в темноте на снег.
А одной незабываемой полночью, когда мы с Крисом вышли прогуляться, небо над нами внезапно разверзлось. Огни северного сияния всегда движутся, только медленно. На этот же раз они передвигались очень быстро и имели вид радужных завитков. Завитки вращались, но не равномерно, как колесо, а прерывистыми скачками. Ощущение было как от оглушительного грохота, однако это чудовищное движение совершалось в полнейшей тишине. Материя демонстрировала свои удивительные свойства — вспыхивала то там, то тут, без всякого перехода.
Через минуту все кончилось. Наклонись я завязать ремешок муклука, и я бы ничего не увидела. Такова вся дикая природа. Никаких предварений, никаких ретроспекций. Так орлан ныряет вниз, чтобы только постращать снежных баранов на скале, и бараны бросаются бежать — вы либо видите это, либо нет.
Великая тьма была так непривычна и всевластна, а мы работали так много и самозабвенно, чтобы жить в тепле, сытно и чисто и чтобы хоть как-то облегчить волкам неволю, что рождество виделось нам далеким— далеким, как вся та мишура в больших универмагах за тысячу миль от нас.
Эпизод в чисто арктическом духе обратил наши мысли к рождеству. Однажды ночью мы молча стояли в черной тени ванигана, наблюдая игру двух песцов. В свете звезд, мешавшемся с отраженным от снега светом, их огромные глаза были совсем черными. Если б не пушистые белые шубы, они, казалось, были бы не больше котят. Один из песцов лег и проворно пополз вперед, быстро— быстро перекатываясь с лопатки на лопатку; это движение словно тащило его по снегу.
Очевидно, ему нравилось ощущать проскальзывающий под его пушистым брюшком снег. Другой песец, как видно, учуяв замерзший кусочек съестного, стремительно, с недоступной руке человека быстротой стал раскапывать лапами снег.
Затем песцы сделались очень серьезными. Откуда-то издалека донесся лай Брауни, и они ответили ей, как им казалось, угрожающе. Один из песцов залаял, но впечатление было такое, будто очень маленькая собачка негромко тявкает на дне глубокого колодца. Другой зарычал, и это было очень похоже на кошачье мурлыканье.
Мы еще ни разу не видели таких легких на ногу существ. Кошка проворное животное, но чтобы сделать усилие, она готовится к нему: приседает и только потом прыгает. Песцы обходились без приготовлений. Они не прыгали, не скакали. Они порхали. Пуф! Пуф! — как мыльные пузыри.
Внезапно эти сказочные песцы застыли на месте. Из ровной тьмы донеслось пение человека: «Это ясной полночью случилось…» Где— то в стороне проезжал на собаках эскимос, вынимая из капканов мертвых песцов. Один из игравших перед нами зверьков, которого ждала та же участь, как перышко взлетел на вершину сугроба и замер, подняв к небу изящную мордочку. Другой песец встал на задние лапы и — невероятно, но факт — проскакал несколько футов в ту сторону, откуда доносилась песня. «Это ясной полночью случилось!»
Вторжение прибывающего самолета в одиночество полярной пурги — это из области демонических видений. Это совсем не то, что посадка на аэродроме в Штатах во время бури. Пурга одна владычит над миром, погруженным в снежную мглу. Черный самолет, ревущий, но едва слышный за шумом пурги, ныряет к земле, еле видимый в снежном дыму и вздыбленных вихрях, во мгле арктических сумерек. Как он нашел в пурге это ничем не приметное место, как посмел пойти на посадку? Радиомаяк? Здесь это звучит пустой, неуместной абстракцией.
Дьявольским наваждением самолет врывается в реальность.
Именно при таких обстоятельствах прибыла наша рождественская почта.
Заказанную Крисом фанеру унесло ветром при разгрузке. Нам пришлось два часа собирать ее в темноте, в бушующей пурге. Когда был подобран первый лист, Крис сказал:
— Ее сдуло одним махом, словно тряхнули за конец но силок.
В почте были подарки, среди них духи. Перед сном я чуть— чуть надушила себе лоб. Ночью я проснулась: твердая волосатая челюсть гладила мой лоб.
Затем о мое лицо стала тереться волчья грудь. Крис зажег свет. Это был Курок, в полнейшем экстазе от запаха духов.
Я была напугана и чувствовала себя скованно, но Крис очень заинтересовался.
— Дай-ка мне немного этой штуки, — сказал он.
Мы надушили руки, и волки стали кататься по нашим рукам. Леди совершенно забылась и целиком выбралась из «логова». Глаза волков блестели, сверкали белоснежные зубы.
— Люблю, когда они радуются, — сказал Крис. — Сколько стоят эти духи! Давай закажем пинту для них.
Позднее мы испытали на них другие сорта. Больше всего волкам понравились «Шантильи».
Крис преподнес мне к рождеству самый дорогой для меня подарок бочонок топливной нефти. Он залил ее в бесшумную, без вентиляторной тяги, печку, стоявшую в пустующей пристройке одного здания. Через день-два помещение достаточно прогрелось, чтобы можно было сидеть в малице, прислонясь к кожуху печки, и читать либо писать заледеневшими пальцами.
Наконец— то я могла отдохнуть от непрерывного рева нашей плиты!
Мы были в безопасности. От нас не требовалось ничего непосильного, с чем мы не могли бы справиться, проявив максимум энергии. Например, мы могли прийти домой и обнаружить, что Леди от страха прыгнула в окно, разбила его, и весь передний конец ванигана на два фута забит снегом, а на постели растет сугроб. Но это означало лишь дополнительные хлопоты, только и всего.
Тем не менее две грознейшие стихии нашей планеты — тьма и холод полярной ночи во всей своей неумолимой реальности окружали нас. Время от времени отзвук опасности доносился до нас, как мрачные удары в огромный колокол.
В местной больнице мы с медсестрой задержались у постели старого эскимоса, который вышел ночью в поселковую уборную, расположенную посреди улицы, и заблудился на обратном пути. С широкой, веселой улыбкой, выражающей у эскимосов суровость, он вскинул глаза на медсестру. «Режь!» — сказал он, подняв обмороженную руку и рубанув по ней другой. Не скажу, что у руки был очень уж омерзительный вид. Почерневшие кости аккуратно торчали из мяса.
Медсестра улыбнулась и отрицательно покачала головой. Когда мы прошли дальше, она сказала:
— Мы не осмеливаемся оперировать. Иначе аляскинские врачи сживут нас со свету.
Поселковая больница месяцами не имела постоянного врача. Медсестры фактически
