таким же белым, как и его волосы. Потом мобильный схватила Генриетта, рука ее затряслась, и щека, к которой она прижимала трубку, покраснела. В одно мгновение из бодрой кокетки она превратилась в уставшую, пожилую, измученную женщину. Словно эстафету, телефон перехватила Кармен-Долорес. Она стала что-то гневно говорить туда по-испански. Наверное, она говорила о том, что в ее стране все гораздо лучше и правильней.
Я вдруг расхохоталась.
– Они говорят, что машина, в которой перевозили Глеба Сазонова, упала в обрыв, взорвалась и сгорела. Погибли три человека – водитель, конвоир и наш Глеб, – сообщила я всем то, что услышала в телефоне.
– Тела сильно обгорели, останки нам выдадут в закрытом гробу завтра в три часа дня в здании судмедэкспертизы, – пробормотала Генриетта и потерла виски пальцами.
– Дуры, – сказал Сазон, размазывая кровь по щеке. – Ну вы и дуры!!
– Мне, бля, тоже показалось, будто сказали, что наш Глеб погиб, – сказал Мальцев, употребив вдруг оборот от которого долго избавлялся. Он сполз по стене коридора вниз и уселся на пол.
– А ты-то, старый бездарь, чего несешь? – Сазон посмотрел на Мальцева так, будто тот на его глазах трансформировался в змею. – Чего ты несешь-то? Стихи твои – дрянь, проза – говно, а картины – мазня! Я никогда не говорил тебе это?!
Откуда-то прибежала Кармен с чистой салфеткой и стала вытирать с щеки деда кровь. Испанка была очень большая, уютная, молодая и никак не вязалась с этой кровью и страшным известием, которое мы получили. Она говорила и говорила что-то на своем языке, перемежая быструю испанскую речь, русским «Хорошо, господин!»
А потом я потеряла сознание. Вернее, я ходила, что-то делала и говорила, но сознания у меня не было. Оно переселилось куда-то на книжную полку, где стояли Бизины книжки по педагогике, и со стороны наблюдало, как мое длинное нескладное тело что-то делает и говорит.
Вечером Сазон принес две бутылки водки, закрылся у себя в комнате и не выходил часа три.
Все это время мы молча просидели втроем на диване перед огромной плазменной панелью телевизора. Никто не заметил, что она была выключена.
Только Кармен возилась где-то на кухне.
Наконец, Сазон вышел. Он был абсолютно трезв, несмотря на то, что бутылки на столе в его комнате были пусты. Распространяя дух перегара, он громко сказал:
– Херня все это. Но если этим ментовским козлам охота, чтобы я закопал в землю какой-то заколоченный деревянный ящик, то – пожалуйста, я закопаю. Завтра в пять похороны. Я все организовал и обо всем распорядился. Только зарубите все себе на носу – это не Глеб!
Он резко развернулся, армейским шагом промаршировал в свою комнату, и снова закрыл дверь.
– А вы знаете, – отмерла Генриетта Владимировна, – Сазон прав! Вот мое материнское сердце ну нисколечки не болит! Оно говорит мне, что... сын мой сейчас вовсе не в деревянном ящике!
– А где, бля? – живо поинтересовался Мальцев.
– Не знаю, – сникла Генриетта Владимировна. – Не знаю, но так и быть, пойду куплю себе черное платье. Оно будет меня стройнить.
Я ничего не сказала, потому что мыслящая моя часть сидела на книжной полке.
Кармен-Долорес что-то громко разбила на кухне.
– К счастью, – пробормотал Мальцев. – К большому, бля, семейному счастью.
Народу на кладбище было немного. Кроме нас пришли два приятеля Бизи, узнавших о его гибели из газет и несколько человек Сазона – пара охранников, да какие-то тетки с цветами.
Мы с Генриеттой стояли чуть поодаль и курили, когда гроб опустили в могилу. Генриетта постоянно кашляла и у меня закралось сильное подозрение, что курила она первый раз в жизни. На ней было сильно декольтированное черное платье и такого же цвета длинные перчатки до локтя.
Когда пришло время бросить на гроб горсть земли, я подошла и швырнула в могилу окурок.
Сазон не подошел вообще.
Мальцев произнес пространную речь об ошибках, случающихся, когда хоронят в закрытых гробах.
И только Генриетта пожала плечами и, прошептав: «Нет, ну ведь там все-таки кто-то лежит!», бросила рукой, затянутой в тугую перчатку, на гроб горсть глинистой рыжей земли.
– Нет, ну вот мое материнское сердце, ну нисколечки... – начала она, но махнула рукой и отошла от могилы.
Словно из воздуха, откуда-то вдруг материализовался взвод автоматчиков и дал в небо залп, распугавший всех окрестных ворон.
На следующий день на могиле появился памятник размером с трехэтажный дом, на котором крупными буквами было высечено:
«БИЗОН ЖИЛ, БИЗОН ЖИВ, БИЗОН БУДЕТ ЖИТЬ!»
Его сделали по эскизу Сазона в какой-то конторе за рекордно короткие сроки и немыслимо большие деньги.
В самом большом соборе города дед заказал по Бизону службу – но не за упокой, а за здравие. Батюшка удивился, но за ту сумму, которую ему предложил дед, сопротивляться не стал и добросовестно исполнил заказ.
Наутро после похорон Кармен-Долорес испекла блины. Наверное, ее научил этому русскому блюду кто-то из сердобольных соседок.
Сазон, заметив на столе тарелку с горкой золотистых блинов, заорал:
– Что-о-о?!! Поминальное блюдо?! В моем доме?! Здесь не помер никто! – Он с размаху метнул стопку блинов в открытую форточку. Не долетев до земли, они развесились на раскидистом дереве, как маленькие флажки, перемежая собой сочную зелень листвы. Пару дней птицы наперегонки с бездомными кошками боролись за право обитать на этих «плодоносящих» ветках.
Мысль о том, что я стала вдовой, категорически не укладывалась в моем мозгу, как только я не пыталась ее туда пристроить, – ни вдоль, ни поперек, ни по диагонали, – никак.
Только на третий день после похорон я вспомнила про Бэлку и позвонила ей.
– Я приеду, – сказала я Бэлке.
– Жду! – крикнула она в трубку.
Я совсем про нее забыла. Забыла, что она наконец прилетела из своих Штатов, забыла, что она просила меня позвонить, забыла, что мы сто лет с ней не виделись, и что только она сможет сказать мне что-то такое, чтобы сознание мое вернулось в тело, и я смогла дальше жить.
Я взяла со стоянки у дома свой заброшенный, позабытый «Харлей» и помчалась по трассе к Бэлкиному загородному дому. Она устроила свою жизнь так, что будучи замужем за главным прокурором этого города, жила отдельно от мужа, имела свой бизнес и полную материальную и личную, женскую независимость.
– Ты заболела?! – ахнула Бэлка, встретив меня на пороге.
– Не, – замотала я головой. И завыла вдруг:
– Би-изя! Би-и-изя!!! – Я выла, и чувствовала, что сознание возвращается, но жить с этим сознанием совершенно немыслимо и невозможно.
– Что Бизя? Из-ме-нил?!! – ужаснулась Бэлка.
– Нет, что ты, – замахала я на нее руками. – Зачем ты говоришь такой ужас?!! Он просто... просто... поги-и-иб!!!
Я уселась на пол прямо на пороге и, рыдая, путаясь в словах и хронологии событий, рассказала Бэлке обо всем – о свадьбе, о трупах, о спасательной станции, Максиме Максимовиче и его обезьяне, об идиоте- майоре, об аресте, аварии и похоронах. Бэлка уселась рядом со мной и слушала, раскрыв рот и не перебивая.
– Надо держаться, – наконец не очень уверенно сказала она, когда я закончила. – Слышишь, надо держаться! – Она схватила мою руку и, вскочив на ноги, потянула меня в гостиную.
