заслоняющих небосклон, упускали минуты благоприятного затишья, чувствуя, что им не время сейчас вылезать с небылицами о кобыле, родившей зайца, или же телятах о двух головах. Иногда появлялись нищие, Зевсова семейка[54], вездесущие и неприкосновенные бродяги, которые в жалобах или криках выбалтывали какой-нибудь эпизод из своей жизни, помеченный следами крови и пыли бескрайних дорог. Мореходы со светлыми, как бы омытыми океанскими просторами глазами неожиданно нарушали свое молчание рассказами о штормах, Золотых горах, Огненных землях, о Стране блаженства, что лежит на громадном континенте за океаном, и все, затаив дыхание, жадно следили за их губами, как бы ожидая, что какое-то слово наконец выведет их за пределы того клочка земли, который тогда казался целым миром.
IV. Зевсова роща
В десятый день месяца парфения атлеты покинули Элиду. Их было около трехсот. С момента последнего полнолуния многое изменилось, прибыли новые люди, среди мальчиков появился Дракон из Аргоса, победитель на предыдущей Олимпиаде, Феогнет, шедший за ним, отмерял возможно меньшие шаги, чтобы не задеть его. В дальнее путешествие все они отправились в одних хитонах или же в хламидах, наброшенных на голое тело. Многие настолько отвыкли от всякой одежды, что даже такой легкий наряд мешал и тяготил. Остальной багаж погрузили на повозки, следовавшие сзади.
За ними вели нескольких лошадей, которые прибыли в последний момент запоздавшим транспортом. Головы животных прикрывали полотняные колпаки, защищавшие от солнца, а на копыта натянуты были неуклюжие, смахивающие на башмаки кожаные мешочки. Лошади, раздраженные медленным передвижением, рвались в узде. В конце концов их пустили вперед, ездовые поехали верхом.
За последними рядами атлетов теперь следовали повозки вельмож. За пурпурными занавесками сидели: Гиерон из Сиракуз в обществе своего шурина Хромия, возвращавшегося из Немеи, где он только что одержал победу; Ферон из Акраганта с сыном Фрасидеем, властителем Гимеры; Аркесилай из Кирены, который на каждую Олимпиаду посылал своих лошадей. К их светлостям присоединились различные потомки божественных родов из Арголиды, Беотии, Аттики, Евбеи, всякая аристократия, извечно поддерживающая конные состязания.
Особняком ехал Александр, сын Аминты, царь Македонии, управляя персидским рыдваном, кузов которого, обитый листовым золотом, сиял изображениями солнца, луны и звезд. Двадцать лет назад он сам принимал участие в беге на короткие дистанции. Вначале его не хотели допустить, ибо не считали чистокровным греком. Он сослался на происхождение от царей Аргоса, придумал фантастическую генеалогию в надежде, что благодаря победе его навечно впишут в золотую книгу панэллинского дворянства. Венка он не получил, но заслужил уважение и дружбу своей отвагой в войнах с персами, помнили о его решениях под Платеями, и теперь каждый издали приветствовал его.
Следовали повозки элленодиков, членов Совета, жрецов. Далее вели жертвенных животных, десятки быков, овец - на фоне идеальной белизны гекатомбы элейцев выделялся тучный черный баран, предназначенный для могилы Пелопса[55]. На особой повозке везли железную клетку, в которой спал кабан, отловленный в лесах Аркадии: кровью должна быть скреплена клятва участников состязаний. Шествие замыкали запоздавшие пилигримы и процессии самой Элиды.
Животных и повозки украсили зеленью, у каждого был на голове венок или пышный цветок. Среди всеобщего гомона выделился сильный голос одного из жрецов, в воцарившейся тишине старались разобрать произносимые им слова, наконец, со следующей строфы гимн подхватили все.
'Священная дорога' шла вдоль берега моря, отгороженного на первых десятках стадиев холмами. Наконец они расступились, открывая с запада песчаное побережье. Несколько речушек пересекали дорогу, из-за того что не было мостов, она сворачивала к высохшим руслам; повозки со скрипом застучали по камням. Единственный мост был перекинут над рекой, сжатой высокими берегами. Это был Иардан, хранящий в своем названии воспоминание о финикийцах, увековеченный в нескольких строчках Гомера, повествующих о борьбе Нестора с аркадийцами.
Солнце опустилось в море, когда процессия остановилась у истоков Пиера.
Из густых зарослей выбивалась узенькая струйка и стадием ниже терялась в песках. Тонкая эта нить утверждалась в народной памяти как давняя граница между Элидой и Писой, на той стороне лежал священный край - Олимпия. Все сошли с повозок, один из жрецов взял из рук служки пронзительно визжащего месячного поросенка. Держа его за уши, жрец глубоким сечением ножа располосовал ему горло. Струя крови брызнула на хитон, остальная сбежала в источник, переливаясь в темной воде, как отблеск лучей заходящего солнца. Все по очереди опускали руки в ручеек, кропили одежды, свершая обряд очищения.
Переночевали в расположенных неподалеку Летринах. Местечко, живущее за счет пилигримов, являло собой единый постоялый двор, где каждый нашел постель и кружку превосходного вина.
С рассветом двинулись дальше, около полудня среди холмов вынырнул Диспонт, глядящий в широкий поток Алфея. Река текла по самой середине огромного русла, распадаясь и извиваясь среди мелей и островков, обнажившихся в результате летнего спада воды. Сюда еще поднимались суда от самого устья, дороги с юга, из Трифилии и Мессении стекались к переправе, здесь окликали паромщиков. Но процессия обогнула этот шум, придерживаясь правого берега; ее снова скрыли холмы, но неожиданно она появилась перед толпой, раскинувшей лагерь в Олимпийской долине.
Их приветствовали громкими криками, элленодики выступали впереди процессии, чтобы своей пурпурной одеждой раздвинуть толпу. Атлетов поставили в середине кортежа, оберегая их от назойливо- любопытной людской массы. Некоторых тем не менее узнавали, и земляки выкрикивали их имена. Лошади пугались, вставали па дыбы, почетные граждане сошли с повозок, рабдухи помогли слугам отвести животных в конюшни. Группа афинян подхватила на руки царя Александра и понесла его в лагерь.
Атлетов тем временем направили в Альтис[56], заперев за ними ворота. Гисмон, оставшийся с ними, пояснял, где находятся бараки, приготовленные для ночлега. Никто не слушал его, казалось, торжественный шум Священной рощи сделал их невосприимчивыми к человеческому голосу. Сотион стоял в первом ряду, поглядывал на деревья с изумлением. Тропинка, бежавшая у него из- под ног, через несколько шагов терялась, словно в лесу. Гисмон понял причину его удивления.
- Стадион на той стороне, - пояснил он. - Дракон вас проведет.
Они направились туда, растянувшись цепочкой.
Серебристые тополя своими стройными стволами возносили кверху широкие кроны, в шелесте их листьев оливковые деревья хранили мудрое молчание. Птицы отзывались из зарослей. Кое-где в зелени мелькал свежевыбеленный алтарь. Внезапно деревья расступились, посреди небольшой поляны виднелся холм, с несколькими соснами на верхушке. Низкая ограда окружала его. Перед ними был могильник Пелопса.
Разглядывая этот зеленый горб, сглаженный дождями и бурями столетий, они вступили в суровую атмосферу мифа.
Казалось, они видят царя Эномая, с черной бородой, с тяжелым взором из-под нависших бровей, который, опершись на копье, всматривается в облако пыли на дороге. Рядом с ним - Гипподамия, его красавица дочь, светлые волосы ниспадают ей на спину, рукой она хватается за сердце и дрожит, слыша приближающийся топот. Снова какой-то юноша едет добиваться ее руки. Вот он прибыл, здоровается с царем. Волосы цвета воронова крыла вьются локонами, обрамляя смуглое лицо. Это Пелопс. Море принесло его из далекой Лидии. Царь Эномаи говорит : 'Победишь в состязаниях, получишь дочь. В противном случае я прикончу тебя вот этим копьем. До тебя уже было тринадцать претендентов, все они покоятся в земле'. Оба запрягают лошадей, садятся, мчатся вперед, только ветер свистит. В знойной, светлой, расплывающейся дали слышен крик. Гипподамия закрывает глаза. Чьи-то руки на ее волосах, смуглая физиономия лидийца склоняется к ее лицу. Слуги извлекают труп царя из разбитой колесницы...
- Страшные состязания, должно быть, были в те времена, - отозвался Телесикрат. - Мчались через поля и рвы. Пожалуй, и ипподрома не существовало.
- Какой там ипподром! - сказал Иккос. - Первые игры, кажется, устроил именно Пелопс на похоронах
