Эномая.
- А я слышал от элейцев, - вставил Эфармост, - будто Зевс бился здесь с Кроном за господство над миром. Они боролись просто как кулачные бойцы. Зевс положил отца одним броском, потом устроил игры, на которых Аполлон обогнал Гермеса в беге.
- Трудно сказать об этом что-то достоверное, - прервал его Содам. Тогда, может, еще и людей-то на свете не было. Одно точно известно: Олимпийские игры основал Геракл.
- Который? - спросил Дракон.
- А разве есть еще какой-то Геракл?
- Тут говорят, будто существует идейский Геракл, который прибыл с Крита вместе со своими братьями Куретами.
- Это какое-то сомнительное предание. Был один-единственный Геракл, сын Алкмены. Он вымерил стадион и учредил игры. Он принес тополя и оливы из страны вечной весны, от гипербореев с берегов Истра.
- С берегов Истра? - удивился Филон из Тираса. - Это недалеко от наших краев, оливы там не растут.
- Геракл взял побег от нашей афинской оливы и здесь посадил его, сказал Каллий.
Между тем Герен, отойдя на несколько шагов, осматривал какой-то одиноко стоящий столб.
- Что это?
- Здесь стоял дворец Эномая, - ответил Дракон, - Зевс сжег его молнией.
Всей толпой они обступили столб, потрескавшийся и осмоленный. Рядом виднелось каменное ограждение, какое всегда устанавливается на месте удара молнии. Все всматривались в этот клочок земли, на котором даже трава не росла, словно здесь вечно пылал страшный огонь божий. Их взгляды задерживались на камнях, па двух установленных поблизости алтарях, затем возвращались к почерневшему столбу, и никто не шевелился, завороженный тайной этого места.
А в глубине земли, под самым столбом, там, куда не проникал их взгляд, покоились останки древних построек, конгломерат неотесанных ручных камней, заваленный множеством каменных орудий, примитивных горшков, - следы погибшего человеческого племени, от которого уцелел только скелет ребенка, укрытый в большом глиняном жбане. Под слоем песка, земли, пепла теплилось, словно фосфоресцирующий огонек на гнилушке, воспоминание о временах, когда у Олимпии не было имени и Зевс еще не оказал ей свое покровительство, метнув сюда молнию. Несомненно, там, в этих угасших и никому не ведомых поселениях, таились корни веры, которая на поверхности рощи взросла далеко не единственным алтарем. От того человеческого рода, который вымер, остались только духи, демоны, тени, безымянные фигуры полубогов, разрозненные слова, множество вещей, обладающих неодолимой силой существования и действия, даже если их на самом деле никогда и не было.
Каллий, потомок элевсинских жрецов, который и сам когда-нибудь будет нести факелы, как бы наследственным инстинктом почувствовал всю необычность этого места, сжал три пальца левой руки безотчетным жестом человека, бросающего кадило на алтарь. Но другие уже двинулись дальше, заметив изваяния, выступающие из-за деревьев. Сотион проявил нетерпение:
- На это у нас всегда найдется время, - и увлек Дракона за собой.
- Мы уже на месте? - спросил он, когда открылось ровное, широкое пространство.
Мальчик кивнул головой.
Миновав рощу, они оказались теперь в чистом поле, которое ограничивалось подножием холмов и берегом речки.
- Там, по правую руку, - говорил Дракон, - прямо перед вами, ипподром. Он тянется вдоль Алфея до самой возвышенности Писы. А на том месте, где мы стоим, начинается стадион, сразу от большого алтаря.
Большой алтарь Зевса находился по левую руку, немного сзади, и, оглянувшись туда, они увидели за ним храм, а чуть ближе - ступени террасы, поднимающейся вверх, с рядом мелких часовен, выше тянулся поросший соснами пологий склон горы Крона.
Ипподром четко отделялся зеленой полосой, созданной, вероятно, при помощи насыпи, которая позже покрылась кустарником. Стадион же не имел такой четкой формы. Широкий у основания, образованный линией последних деревьев рощи, он суживался к востоку и казался неловко скроенным куском полотна. Трудно было представить, как обозначится здесь прямоугольник беговой дорожки.
Ее еще не успели покрыть свежим песком, даже не сгладили неровности почвы: виднелись выбоины и канавы, от дождевых потоков, стекающих сюда зимой с горы Крона. Атлеты были разочарованы, разглядывая край этого поля, изрезанного бороздами и складками.
В воздухе слышались резкие посвисты. Это разрезали небо ласточки. Их бесподобный полет наполнял душу упоением. Все взгляды сосредоточились на их крыльях, сердца отсчитывали минуты их полета от обозначенного старта до финишной черты. Наконец, головы юношей отяжелели, затекли шеи, опустилась на них усталость после двухдневного перехода.
Все направились обратно в Альтис. Но это была какая-то другая дорога и в какой-то момент Дракон шепотом объявил:
- Каллистефан![57]
Здесь виднелось довольно много олив, и никто не знал, какая же из них именно та, 'что дает самые прекрасные венки'. Мальчик показал им на одно, стоящее особняком старое, согнувшееся, трухлявое дерево. Из потрескавшегося ствола тянулись две узловатые, как напряженные мышцы, ветки, которые, будто открыв объятия, приносили солнцу в жертву свою сероватую листву. Итак, это был каллистефан. Этим именем матери убаюкивали сыновей. Столько с ним связывалось грез, что, если бы дерево оказалось сделанным из чистого золота, оно удивляло бы меньше, нежели сейчас, представ в обычном, убогом наряде. Поросшее мхом, кишащим муравьями, с трухой в дуплах, оно трогало своей дряхлостью, казалось живым воплощением седой старины. В одном месте в ветвях протянулась паутина, совершенно так же, как тогда, когда Дельфийский оракул отвечал царю Ифиту: 'Победителям дашь венки с той оливы, которую найдешь в роще, увитой пряжей паука'.
Легкий ветерок шевелил негустую крону дерева, каждая ветка вырисовывалась отдельно, они гнулись, не шелестя мелкими листьями, все их можно было пересчитать, и, вероятно, их количества не хватило бы даже для половины тех, что теперь окидывали ветви жадными взглядами. Рядом виднелся алтарь нимф, хранительниц священного дерева. Через несколько шагов Дракон вывел их на дорогу процессий, она заканчивалась у входных ворот. Их распахнул перед ними один из служителей, и вот уже показались бараки, а неподалеку - Булевтерий, здание Совета раскинуло абсиды двух своих крыльев. Шумная толпа теснилась возле постройки.
- Что здесь происходит? - поинтересовался Сотион.
- Не знаю, - ответил Дракон. - Какие-то дела. Там сидит эпимелет, в его распоряжении олимпийская казна.
Но в этот момент речь шла не о казне. Толпу взволновало появление двух человек, которые, ни с кем не поздоровавшись, скрылись в Булевтерии. Пожилого никто не узнал, зато имя молодого было у всех на устах: Феаген из Тасоса.
В последней Олимпиаде он записался в панкратий и на кулачный бой. Атлетов из-за начавшейся войны оказалось мало, но в кулачном бою у Феагена был сильный противник: Евтим из Локр. На исходе состязания Феаген ударил противника по пальцам несжатой левой руки, вывихнул их и одержал победу. Однако он настолько вымотался, что уже не смог продолжать борьбу в панкратии, где у него оставался единственный противник - аркадиец Дромей из Мантинеи. Дромей получил венок, как говорится, 'не коснувшись песка'. Феагена же обвинили в нарушении правил. Зачем было записываться в два вида состязаний, если не сумел рассчитать свои силы! Он виновен в пустой похвальбе, оскорбил Зевса, за это его приговорили к штрафу, ему полагалось уплатить талант серебра в олимпийскую казну и еще талант Евтиму. Причину подобного приговора не знали, но не трудно было догадаться, что элленодики хотели этим оказать предпочтение Евтиму, который уже был олимпийским победителем. И вот Феаген предстал перед эпимелетом, чтобы выплатить денежный штраф. Принесли весы. Бронзовая чаша звенела от серебряных монет и слитков серебра. Вместе со снятием пробы металла вся процедура заняла немало времени, несколько монет, как не представляющие ценность, отбросили. Спутник Феагена, коренастый малый, с
