– Приходится, раз уж дело касается меня.
– Так вот… Вчера утром Рене Клавьер купил у меня ваш вексель.
– Купил?!
– Купил или выкупил – это не суть важно. Он выложил мне полмиллиона ливров.
– И вы согласились? – спросила я пораженно.
– Разумеется. Я сразу увидел, что это деловое предложение! Мне это было выгодно, мадам… Посудите сами: чтобы получить долг с вас, мне бы пришлось ждать еще целый год, да и получать деньги жалкими частями. А Клавьер принес мне это все на золотом блюдечке.
Я молчала, зная, что напрасно говорить Никола Паншо о том, что некрасиво ради денег нарушать свое слово. О том, как важно быть верным своим обязательствам. Он банкир, его интересует выгода, а остальное для него – чепуха.
– Зачем он сделал это? – спросила я. – Зачем ему мой вексель?
– Я тоже подумал об этом. Но с какой стати мне спрашивать? Клавьер заплатил мне. Но я, как видите, считаю своим долгом посвятить вас в это дело.
– А я, господин Паншо, – отвечала я в тон ему, – считаю своим долгом напомнить, что отныне вы потеряли одного из самых постоянных своих клиентов. Поверьте, я предостерегу также своих друзей аристократов, чтобы они не доверяли ни вашему слову, ни вашему банку.
Банкир смотрел на меня равнодушно и исподлобья. Под багровыми щеками толстяка ходили желваки.
– Видите ли, сударыня, – произнес он скрипучим голосом, – дружба такого мерзавца, как Рене Клавьер, мне в тысячу раз дороже, чем благосклонность аристократии. С ним меня связывает множество выгодных сделок. А вы? Дворяне уже ни на что не годны, сударыня. И уж вы меня простите за то, что я говорю вам это.
Вне себя от негодования, я уехала от Никола Паншо, выяснив подоплеку этого дела, но пока ничего не уладив. Сейчас было одиннадцать часов утра; я полагала, что в это время Рене Клавьер должен находиться у себя в банке.
– Черт, придется снова с ним встретиться, – прошептала я раздраженно. – Эй, кучер! На Кур-ля-Рен, в банк Клавьера, и побыстрее!
Я не понимала, зачем этот человек затевает подобные вещи. Что ему нужно? Тогда, на Гревской площади, он наговорил мне кучу непонятных слов. А теперь новый трюк с векселем. Чего он хочет этим добиться? Может быть, он вправду влюблен в меня? Но в таком случае, черт побери, ему нужно как можно реже напоминать мне о деньгах! Нет, дело тут не в любви… Он просто хочет меня, этот мерзавец! Какой кошмар! До чего дошла Франция, если буржуа смеет лелеять подобные мысли по отношению к аристократке…
Клерк в банке на Кур-ля-Рен сообщил, что господина Клавьера сегодня не будет. И не было.
– Где же он в таком случае?
– Насколько мне известно, мадам, в среду по утрам он ездит верхом в Булонском лесу.
Еще и Булонский лес в придачу! Он, оказывается, умеет ездить верхом! И мне, скорее всего, придется поехать вслед за ним… Раз уж я взялась за это дело, следует довести его до конца.
– Послушайте, мадам, – неожиданно воскликнул клерк, будто что-то вспомнив, – а не ваше ли имя – принцесса де Тальмон?
– Да, это я. А что?
– Господин Клавьер оставил для вас вот это.
И клерк показал мне огромный букет душистых снежно-белых, красно-оранжевых и карминно-лиловых лилий – таких дорогих и редких в это время года.
– Это настоящее издевательство! – в бешенстве вскричала я. – Уберите их, не то я растопчу их ногами!
Пораженный клерк стоял не двигаясь. Он так и не нашелся что ответить.
Сжимая зубы от гнева, я села в карету. Итак, Клавьер знал, что я приеду. Иначе зачем бы он приготовил букет? Очень умная тактика – присылать счета и дарить цветы! Поистине только буржуа может придумать такое!
Я сейчас же отправлюсь в Булонский лес. Я выскажу ему все, что о нем думаю. Что он себе воображает? До каких пор будет преследовать меня? Или, может быть, он полагает, что, прислав мне счет, сможет таким образом меня добиться? По тому, что он говорил на Гревской площади о «надменном, капризном и очаровательном создании», я действительно была готова услышать и такое гнусное предложение. Сейчас все так изменилось, что от буржуа можно ожидать чего угодно.
И все-таки, повинуясь странному женскому инстинкту, я достала зеркальце. Шаловливый белокурый локон выбился из прически и с чарующей небрежностью касался щеки. Я чуть разрумянилась, губы, несмотря на гнев, в улыбке могли розоветь очень пленительно. Прошло уже семь месяцев траура, и мой наряд был уже не такой строгий. Капор оторочен белым мехом и завязан белоснежными лентами. Они хорошо оттеняли золотистую, теплого оттенка кожу. А глаза? Черные, огромные, янтарно-сверкающие, с длинными стрельчатыми ресницами, отбрасывающими загадочную тень на щеки. Что ж, даже в трауре я могу быть замечательно красивой. К тому же я такая стройная, изящная, тонкую талию можно обхватить двумя пальцами, а грудь соблазнительно облегается теплой тканью плаща. Из-под пышной бархатной юбки выглядывают зимние туфельки с перламутровыми пряжками – такие маленькие, что впору были бы Золушке…
В Версале мною восхищались очень многие мужчины. Возможно, Клавьер присоединился к их числу? Возможно, его поведение – это только бравада? Чего же он хочет в таком случае? Ведь я даже не позволю себе кокетничать с ним, не воспользуюсь ничем из того, что дала мне природа. Аристократический кодекс запрещал мне это. Я не имела права видеть в Клавьере мужчину. Только буржуа. Только банкира.
