После дела пошли плохо. Никто не соглашался с планом действий. Шотландцы приграничья желали вернуться в свою страну, захватить главные города юго-западной Шотландии, а потом и Глазго, с тем чтобы вся Шотландия отказалась у них в руках. Англичане приграничья хотели идти на Ланкашир, который всегда был оплотом католицизма и который, как считали, выступит за шевалье. Для англичан Шотландия всегда оставалась темным и варварским местом, и они питали сильное отвращение к походу в глубь этой страны. Шотландцы, со своей стороны, намерены были воевать только в своей стране и полагали, что англичане могут сами разобраться со своими проблемами к югу от границы.
В такой нерешительности прошли почти три недели. Армия двигалась то в одном направлении, то в другом, покрывая сотни миль по районам приграничья, по дорогам, по болотам и горам и при постоянно ухудшавшейся погоде. После первой недели твердо решили идти на Ланкашир. Некоторые из шотландцев, возмутившись, вернулись домой, но большинство осталось, хотя и без энтузиазма, лишь бы не быть обвиненными в дезертирстве и трусости. 5 ноября они достигли Кендала, промокшие, усталые и в унылом расположении духа. Через четыре дня они вошли в Престон после самого тяжелого дня похода под проливным дождем и по большой грязи. Престон оказался замечательным городком с хорошими гостиницами, садами и скверами и даже театром. Командование решило остаться в городе на несколько дней для отдыха и восстановления сил перед походом на Манчестер, где, как надеялись, их, наконец, хорошо встретят. Если они только дойдут до Манчестера, очень многие присоединятся к ним, и они легко смогут захватить порт Ливерпуль, получив тем самым доступ во Францию и Ирландию.
Но одиннадцатого поступили сведения от лазутчиков, что приближаются две вражеские армии под командованием генерала Уилса и значительно более опасного генерала Карпентера. Старый Борлам отдал приказ готовиться к защите Престона. Утром, в субботу 12 ноября, был замечен приближающийся авангард армии Уилса на дороге из Вигана. Солдатам из сторожевой службы приказали отойти за баррикады. Они успели как раз вовремя. Не успел последний из них скрыться, как генерал Уилс пересек мост недалеко от города, а где-то в два часа дня последовала первая атака. Около двухсот всадников кавалерии Уилса ворвались на улицу Черчгейт. Шотландские снайперы, засевшие в подвалах и на чердаках, открыли по ним огонь, убив более половины воинов, и нападавшие поспешно отступили. Наконец, началось сражение.
В последующие три часа, вплоть до темноты, армия курфюрста атаковала баррикады в городе со всех четырех сторон, но была отброшена назад. С наступлением темноты боевые действия прекратились, хотя снайперы стреляли всю ночь. Непрерывный треск стрельбы никому не давал уснуть. С первыми лучами солнца, в воскресенье рано утром, была предпринята еще одна атака на улице Черчгейт, которая снова была отражена. К этому времени якобиты нанесли тяжелый урон врагу и сами потеряли нескольких воинов. Потом около девяти утра прибыл генерал Карпентер и окружил город, перерезав все пути к отступлению. Якобиты оказались в осаде. К одиннадцати часам стало очевидным, что их положение безнадежно, и начали поговаривать о сдаче.
Форстер послал представителя под белым флагом для переговоров с Уилсом об условиях сдачи, хотя шотландцы выступали за продолжение борьбы и готовы были скорее умереть, чем сдаться. Когда стало ясным, что никто, кроме них, не желает сражаться, шотландцы послали своего эмиссара обговорить отдельные условия сдачи для них. Ответ обоим парламентерам дали один – никаких условий. Шотландцы потребовали время для обдумывания и получили его до семи часов следующего утра, при условии что оставят заложника. Лорд Дервенвотер и полковник Макинтош вызвались стать заложниками. Вновь наступила темнота.
Джек Франкомб пришел на квартиру к своему зятю и отвел его в сторону.
– Мне не нравятся эти дела, Джон. Не для того я прошел весь путь, чтобы сдаться без борьбы.
– Но что мы можем сделать? – в отчаянии спросил Джон. – Шотландцы хотят воевать, по крайней мере некоторые из них, но другие так подавлены.
– Они повесят нас, Джон. Всех до единого. Ты это знаешь? Ты никогда не увидишь снова свою жену и детей.
Джон издал тяжелый вздох и обхватил голову руками. Джек Франкомб наклонился ближе и прошептал ему в ухо одно слово: «Бежим».
Джон посмотрел на него.
– Только мы оба, – сказал Франкомб. – Я уверен, что найду выход.
– Но сэр, здесь тринадцать наших воинов, двое из них ранены. Мы не можем бросить их.
– Мы не можем взять их с собой. Раненые умрут в любом случае, будь уверен. Тринадцать человек слишком заметны. Двое могут скрыться.
– Мы не можем оставить наших людей умирать, – повторил Джон.
Франкомб схватил его за мундир.
– Послушай, они все равно погибнут, вдолби это в свою голову. Мы все погибнем. Ты слышал, что сказал этот ублюдок Уилс: «С пленными поступать по своему усмотрению». Ты знаешь, что это значит? Это значит, что мы не будем иметь прав ни на что, даже на судебный процесс. Они повесят нас, как собак, если только не четвертуют. Тебя привлекает перспектива вдыхать запах своих кишок, когда их будут поджаривать перед тобой?
– Но...
– Ты желаешь умереть, зная, что все сообщат домой Франчес? Какой смысл погибнуть со всеми, когда можно жить? Она не сможет вести хозяйство и рожать детей одна. Ради Бога, Джон, подумай!
Франкомб потряс его своей страстной речью, и Джон с отчаянием начал думать. Он думал о позоре сдачи, о том, что подумают о нем домочадцы, что подумает бабушка. Он думал о смерти. Он думал о Франчес, горюющей о нем, пытающейся воспитать своего сына так, чтобы ему не было стыдно за отца. Потом он подумал, как появится в доме один, без своих людей, с которыми отправлялся в сражение. Он думал, как скажет их женам и детям, что бросил их на верную смерть. Он думал, какими глазами на него посмотрят потом, потому что он предал своих людей. Он снова тяжело вздохнул, потому что выхода не было.
– Пойдем, Джон, – сказал Франкомб.
Джон посмотрел на него. Его тесть изучающе наблюдал за ним. Джон покачал головой.
– Нет, я не могу оставить своих людей. Я привел их сюда, я должен остаться с ними.
Франкомб выпрямился и обнажил зубы, что могло быть усмешкой или гримасой.
