с сараем и скотным двором. В этой избе и жили прислуживающие лесничему сестры Полина и Агафья. Полина была молодой вдовой, год назад пережившая смерть мужа, Агафья уж пять лет была замужем за конюхом Гаврилой.
Большая черная собака, лежащая у завалинки, почуя идущих, тут же вскочила на ноги, но, завидя Таню и Куницына, побежала им навстречу, приветливо виляя хвостом.
Татьяна подошла к крыльцу и оглянулась, подождав, когда все подойдут, затем, обведя всех быстрым взглядом, она взяла Клюгина за руку и ступила на крыльцо, проговорив:
– Только тихо, пожалуйста.
Клюгин и остальные двинулись за ней. Миновав темные сени, они вошли в избу. Внутри все было, как и должно быть: слева два небольших окошка, обеденный стол с лавками, справа большая русская печь, чуть поодаль – два сундука и лежанка.
Приложив палец к губам и не выпуская руки Клюгина, Татьяна тихо подвела его к лежанке.
Все последовали за ней и остановились в двух шагах.
Перед ними на большой медвежьей шкуре, застланной домотканой простыней, спали четверо детей. Широкое лоскутное одеяло, из-за жары скомканное ими, покрывало лишь их ножки, а сами они лежали голые, вплотную друг к дружке, перепутавшись ручками, ножками и нательными крестиками. Все четверо были русыми, с гладкими, словно трепаный лен, волосами, и, по всей вероятности, были погодками: старшему на вид было лет пять, самому маленькому – года два.
Едва Роман рассмотрел этих спящих малюток, как сердце у него сжалось от смирения. Они спали так, как способны спать только дети – выпростав и раскинув набегавшиеся за день ножки, положив руку на шейку сестры, ткнувшись носом в пухлую щеку брата, свернувшись калачиком; во всех этих сугубо детских позах было столько невинности и неги, что вошедшие взрослые люди оцепенели и стояли, неподвижно созерцая своих собратьев, недавно пришедших в этот мир. В тишине было слышно, как поцвиркивает за печкой сверчок и слабо трещит фитиль горящей перед иконой лампады.
Роман вдруг понял, зачем привела их сюда Татьяна, и от этого понимания новый приступ умиления ко всему малому и беззащитному сжал его сердце и слезы наполнили его глаза.
«Так вот как она ответила Клюгину! Вот как просто, как божественно просто!»
Губы его задрожали, ему захотелось обнять детей, Татьяну, этих пожилых людей, столь похожих на детей, и рыдать вместе с ними, рыдать от умиления, боли и радости… Чувствуя, что не в состоянии сдержать рыданий, Роман повернулся и вышел. Едва он ступил из темных сеней на крыльцо, как луч только что показавшегося над лесом солнца попал ему в глаза, словно отрезвляя.
Достав платок, Роман вытер слезы.
Орешины, луг, лес – все кругом золотилось в мягких несильных солнечных лучах. Сзади послышался скрип сенных половиц, и не успел Роман обернуться, как мимо него, опустив глаза, прошел Клюгин и, спустившись с крыльца, медленно побрел прочь, сутулясь сильней обычного.
Почувствовав его состояние, Роман не стал окликать фельдшера. Темная ссутулившаяся фигура вошла в орешник и пропала.
«Так вот она какая! – восхищенно подумал Роман. – Так смело, так неожиданно. Это совсем не в духе робкой, застенчивей девушки. А главное – я совсем не ожидал от нее такого! Такой смелости, решительности! Едва стоило Клюгину пересечь черту допустимого и поставить под сомнение то, что является опорой для каждого человека, как она тут же ответила ему. И как ответила! Сильно, точно, правдиво!»
Ему вдруг захотелось немедленно видеть ее.
Он повернулся к двери, и в этот момент, скрипя половицами, из сеней вышел Антон Петрович. В одной руке он держал пенсне, в другой платок. На щеках его блестели слезы.
Вытерев щеки, он со вздохом облегчения покачал головой:
– Господи… никогда так на ревел… Ну, Рома, тебе Бог такого ангела послал… ой… просто душу всю перевернула…
Позади в сенях показались Красновский и Надежда Георгиевна. Слезы блестели у них на глазах. Красновский, протиснувшись между дядей и племянником, спустился с крыльца и, отвернувшись, стал смотреть на залитый солнцем лес.
Тетушка, отерев слезы платочком, быстро поцеловала Романа в щеку, прошептав:
– Рома, будь счастлив…
Спустившись с крыльца, она медленно двинулась вдоль палисадника, взяв себя за локти.
Из сеней вышел Куницын. Лицо его было мокрым от слез, белые усы дрожали. Присев на лавку, он закрыл лицо руками и разрыдался. Вышедшие вслед за Куницыным Красновская и Рукавитинов принялись утешать старика, хотя и в их глазах было отнюдь не сухо.
Прошло некоторое время, и на пороге показалась Татьяна.
Все, в том числе и далеко отошедшие Лидия Константиновна с Красновским, повернулись, словно почувствовав ее появление.
Стоя на крыльце, Татьяна смотрела на солнце. В глазах ее не было слез, на лице лежала печать покоя и благости.
Ее голубое платье в мягких солнечных лучах казалось зеленовато-золотистым, как купол церкви. Роман шагнул к ней. Их взгляды встретились. Он взял ее теплые, нежные руки в свои.
Татьяна смотрела на него, не отрываясь.
– Есть ли у тебя подвенечное платье? – спросил Роман.
– Есть, – ответила она.
