объявляют твое имя и делают соответствующую запись. То есть не совсем так. Вот те на, я чуть-чуть не соврал! К попу обращаешься трижды: когда рождаешься на свет, женишься и помираешь – хорошей смертью, у себя в постели, или плохой, как погиб нынче в речке Ион.
Однако родители Георге все же сменили ему имя – по совету лекаря Ангела Нэбэдайе. У Георге падучая. В селе ею страдают и другие дети. А у нас в семье ее нет ни у кого. Откуда бы ей взяться?
Мы играем на улице. Во дворах. Играет с нами и Георге. Болезнь подкрадывается к нему незаметно и захватывает врасплох. Вдруг у него подкашиваются ноги. Он падает. Начинают дергаться руки. Дергаются ноги. Его ломает. Глаза лезут на лоб. На губах пузырится белая пена. Как вода в пучине. Кто-нибудь из самых бесстрашных, мальчишка или девчонка, бросается к нему, хватает за мизинец левой руки, сжимает его все сильней и сильней, пока парень не очнется.
Волосатые черти с того света мучают его всячески. Бодают рогами. Хлещут по щекам хвостом. Несчастный приходит в чувство только с их позволения. Когда они вдоволь натешатся игрой. Возятся они недолго – слишком много у них еще дел. Ведь мир огромен.
Когда болезнь отпустит, развязывают ремни и уздечки, и припадочный приходит в себя… Широко открывает глаза, смотрит вокруг отрешенным взглядом и поначалу не понимает, что же стряслось. Словно из него вымотали душу и выжали все соки. Словно он проделал долгий путь. Возвратился из дальних странствий. Из каких же краев?.. Он отирает рукавом губы. Подымается и, собрав остаток сил, уходит пошатываясь, стыдясь самого себя. Но мы на него и не глядим. Пусть его уходит. Мы поглощены игрой.
Напрасно родители меняли ему имя. Хоть мы теперь и зовем его по-новому, но болезнь уже запомнила несчастного, ее не проведешь. Коли надо его отыскать, она отыщет мигом. И теперь, когда старший брат утонул, его рубашку отдадут младшему, чтоб она принесла ему счастье. Будь проклято такое счастье!
Да и какое счастье может принести рубашка, грязная, с заплатой на спине? Добро бы хоть новая.
На наши вопли о помощи к берегу сбежались люди.
А произошло все это так. Я только что вернулся с поля вместе с Тицэ Уйе, его женой Флоарей и младенцами Думитрой и Доброй, у которых еще не раскрылись глаза, как у новорожденных котят. Я был измучен дневным зноем, раскаленной пылью дороги.
Хорошо бы собрать ребят. И пойти искупаться. Всей ватагой. Порезвиться. Прогнать усталость. Я пробежался по улице. Компания собралась в два счета.
– Айда купаться?
– Айда!..
И мы гурьбой отправились на пруд. Когда мы переходили шоссе, путь нам пересекало страшное чудище – молотилка. Четыре пары быков волокли молотилку на луг, где ее подсоединят к паровой машине.
Скоро молотьба. Сперва обмолотят пшеницу, а там уж ячмень и рожь.
Волов, впряженных в молотилку, ведет Клешие. Ион отстает от своего отца. И увязывается за нами. Присоединяется к нашей компании. Мать в Ионе души не чает – вернее, не чаяла до последнего времени, – хоть он и придурковат, и заика немножко. Сам Клешие не нарадуется на дочку свою Мэрину, у которой нет вовсе никаких изъянов. Парни увиваются за ней целыми толпами. И не потому, что за ней землю дадут. В семействе Клешие о земле и слыхом не слыхали. Да если б у отца и была земля, зятю он ни клочка бы не выделил. Клешие – скряга порядочный. За свое добро цепко держится. В селе поговаривают, что на дворе у него под старым навесом зарыты еще с давних времен серебряные и золотые монеты. Целый чугун доверху набит серебряными рублями и золотыми Махмудами.
Деньги эти нет-нет да и взыграют. В самую полночь. Соседи видели, как голубоватое пламя лизало стойки навеса и плетень. Языки пламени вырвались из-под земли, пометались-пометались и потухли, навес так и не занялся. Потому что пламенем от взыгравших денег нельзя обжечься, даже если сунуть в него руку. Даже сигареты не прикуришь. К деньгам, зарытым у Клешие под навесом, никто и близко не подступается. На деньгах этих лежит заклятье. Они должны сами вылезти наружу, когда пробьет их час. А час их пробьет.
От этих-то денег и пошли все изъяны у детей Клешие. Видно, мать по тому месту, где они зарыты, беременная ходила. Забыла об осторожности. Пришлось Клешие соорудить навес, чтобы никто не ступал по заклятой земле.
Вот и отправились мы купаться на пруд, а тут и Ион в нашу компанию затесался.
Сверху, с холмов, тонкой ниточкой течет скудный илистый ручеек в низеньких берегах. У каждого села на его пути жители поставили земляные запруды. Укрепили их частоколом и плетнями. Русло перегороженного ручья углубилось. Раздвинулись берега. Коли есть у тебя в руках сила, ты еще дошвырнешь камнем до другого берега. Но это если только у тебя сильные руки. Если нет – остается только стрелять из рогатки.
Чуть выше села, где воду никто не тревожит, поверхность ручья затянуло зеленой ряской. Кое-где ряску прорвали гуси, утки и всякая иная домашняя живность, что забирается сюда в поисках корма. Разводят полынью и лягушки, высовывающие погреть на солнышке свои бледные мордочки, полосатые макушки и выпученные глазищи. Глаза у лягушек вылезли на лоб от удивления – ведь каких только чудес не увидишь по ночам на дне пруда, где кишмя кишат раки с красными клешнями, длинные змеи – черные, синеватые, пятнистые; карпы с темными, цвета земли спинками; стремительные, неуловимые, как молния, вьюны; лещи с белоснежной чешуей; угольно-черные бычки; прозрачные головастики с огромной башкой и тонюсеньким хвостиком; похожие на обрывки ниток червячки – багровые, синие, зеленые, красные, – чего только не видят лягушки по ночам в подводном и подлунном царстве. Ночью звезды спускаются с небес и купаются в воде. Спускается и само небо. Все как есть. Когда на небе сияет луна, она тоже окунается в воду. Глубоким сном забылись ивы, более глубоким, чем люди. Ветер баюкает их ветви и листья. И ивы спят беспробудно. Ветер лелеет их сон. Только никогда не спят реки. Никогда. Стремятся куда-то, не ведая устали. А может, ивы тоже не спят никогда?
У плотины мы купаем волов. Купаем лошадей. И свиней тоже. Тут же купаемся и сами. Здесь глубже и вода чище. Когда нас много, вода становится мутной. Обычно мы ходим на запруду по воскресеньям. Но сегодня не воскресенье. Обычный день. Будни.
Мы думали, что на пруду мы одни хозяева. Но куда там! Нас опередила орава старух, молодаек и девчонок. Еще издали мы услышали их визг и вскрики.
– На нашем месте уже бабы купаются…
– Пошли выше, к излучине…
По дороге мы делаем остановку, вспомнив, что Клешие живут возле почты, а рядом с почтой – дом Руцу.
Руцу в прошлом году устроился стрелочником на железную дорогу. И вроде как заважничал. Носит куртку с блестящими медными пуговками, фуражку с красным кантом по околышу. Перебрался поближе к станции вместе с женой, малышом, щенком и поросенком. Дом сдал внаем десятнику Димаке Мику, смуглому чернобровому мужику с черными усами над мясистой губой. Сам десятник прислан из города. Его обязанность – содержать в порядке дорогу: засыпать рытвины, ямы, промоины. Кормится он в корчме вместе с доктором Ганчу, учителем Попеску-Брагадиру и другими временными служащими села. Жены у Димаке нет. Зато у него есть длинная подзорная труба, телескоп. По вечерам я иногда забегаю к нему и рассматриваю в эту трубу звезды, луну, Млечный Путь – все, что захочется. Задворки дома Руцу выходят к пруду. Если после полудня солнце не спрячется в тучи и бабы приходят купаться, Димаке Мику, держа под мышкой подзорную трубу, спускается к реке и устраивает засаду в зарослях лебеды, чертополоха и цикуты, что вымахала аж выше забора. У забора он присаживается, наводит трубу и смотрит. Смотрит, пока слюнки не потекут.
Женщины прознали про это. И думаете, рассердились? Ничуть не бывало: выскочат из воды и гоняются друг за дружкой, как телята-однолетки, брызгаются, визжат. Нарочно выскакивают, чтобы телеса свои показать…
– Ну что, десятник небось опять в свою трубу баб разглядывает?
Мы решили проверить. Сначала швыряли в бурьян камни и булыжники. Проломили несколько досок. Посбивали верхушки цикуты. Никаких признаков жизни, ни вскрика. Значит, десятника с трубой там нет. Тогда мы лезем в бурьян сами. Всей гурьбой.
– Айда на излучину…
