Джойса, он бочком пробрался к двери.
– Ладно, – сказал он, – я, пожалуй, пойду.
– Что вы с ним сделали? – спросила Сесили, когда мальчик вышел.
– Я? Ничего! Почему вы спрашиваете?
– Вы чем-то его напугали. Разве вы не заметили, как он на вас смотрел?
– Нет, не заметил. – Джонс медленно набивал трубку.
– Да, вы ничего не заметили. Но ведь вы многих пугаете, правда?
– Ну, уж и многих. Правда, мне очень многих хотелось бы напугать, да они не поддаются. Многие из тех, кого мне хотелось бы напугать, никак не поддаются.
– Да? А зачем их пугать?
– Иногда только этим и можно чего-нибудь от них добиться.
– Ах, так… А знаете, как это называется? Шантаж – вот как!
– Не знаю. А вы знаете?
Она пожала плечами с деланным безразличием.
– Почему вы меня спрашиваете?
Взгляд его желтых глаз стал невыносимым, и она отвернулась. Как спокойно в саду, в полуденном мареве. Деревья затеняли дом, в комнате было темновато, прохладно. Мебель тусклыми сгустками поблескивала в темноте, и маленький Роберт Сондерс, в возрасте шестидесяти пяти лет, смутно рисовался в раме над камином: ее дедушка.
Она мысленно звала Джорджа. Он должен был быть здесь, помочь ей. «Хотя, что он мог сделать?» – подумала она, с тем бесконечным снисхождением, с каким женщины относятся к своим мужьям: отдавая им себя (иначе как удержать их, как с ними жить?), они отлично понимают, что этот завоеватель, этот их владыка в конце концов только неловкий, невоспитанный младенец. Она взглянула на Джонса в безнадежном отчаянии. Если бы только он был не такой жирный! Настоящий червяк!
Она повторила:
– Почему вы спрашиваете?
– Не знаю. Но вы-то сами никогда никого не боялись?
Она посмотрела на него, но ничего не ответила.
– Наверно, вы никогда и не делали ничего такого, чтоб нужно было бояться?
Она села на диван, опустив руки ладонями кверху и не сводя с него глаз. Он внезапно встал, и так же внезапно исчезла ее небрежная мягкость, она вся напряглась, насторожилась. Но он только чиркнул спичкой о железную решетку камина. Потом всосал пламя в трубку, а она следила, как втягиваются его толстые щеки, как пульсируют золотые огоньки в его глазах. Он кинул спичку в камин и снова сел. Но она была напряжена по-прежнему.
– Когда ваша свадьба? – вдруг спросил он.
– Свадьба?
– Ну да. Ведь это дело решенное?
Она почувствовала, как кровь медленно-медленно останавливается в горле, в руках, в ладонях: казалось, и кровь отсчитывает время, которому никогда не будет конца. Но Джонс, следя за игрой света в тонких ее волосах, ленивый и желтый, как идол, Джонс наконец избавил ее от страха:
– Ведь он этого ждет, сами знаете.
Ее кровь снова потекла свободнее, остывая. Она чувствовала кожу на всем теле. И сказала:
– Почему вы так думаете? Он слишком тяжело болен и вряд ли может чего-нибудь ожидать.
– Он?
– Вы сказали, что Дональд этого ждет.
– Дорогая моя, я просто сказал… – Он видел светлый ореол ее волос, линию тела, но лица разглядеть не мог. Она не пошевельнулась, когда он сел рядом. Диван мягко подался под тяжестью его тела, ласково обхватил его. Она не пошевельнулась, ее раскрытая ладонь лежала между ними, но он не замечал ее. – Почему вы не спрашиваете, что я слышал?
– Слышали? Когда? – Вся ее поза выражала неподдельный интерес.
Он знал, что она изучает его лицо, пристально, спокойно и, вероятно, с презрением. Он хотел было отодвинуться так, чтобы на нее падал свет, а его лицо оставалось в тени… Свет в ее волосах, ласково касается ее щеки. Ее рука между ними, нагая, ладонью кверху, разрасталась до чудовищных размеров, становилась символом ее тела. «И пусть в его мужской руке ее рука тихонько угнездится…» Кажется, Броунинг? А день уже склонялся к вечеру и устало золотился меж листьев, похожих на безвольные женские ладони. Ее рука хрупкой равнодушной преградой встала между ними.
– Кажется, вы слишком много значения придаете поцелую? – сказала она наконец. Он накрыл ее безответную руку своей, а она продолжала: – Это странно – именно в вас.
– Почему – во мне?
– Наверно, в вас влюблялось много девушек?
– Почему вы так решили?
