посетители, а некрасивые могут создать плохое впечатление о доме. Я часто думала, что в лице Рози мы обладаем настоящим сокровищем.
При гостях Рози вела себя очень сдержанно. Ее замечали. На нее оборачивались. Она сознавала это и принимала молчаливые знаки внимания с таким же молчаливым достоинством. Но с Оливией и со мной (а она ухитрялась часто видеться с нами) Рози становилась совсем другим человеком.
Мы обе были очень к ней привязаны. Совсем немногие вызывали у нас подобные чувства. Наш отец был слишком добродетельным, наша мать — слишком красивой. А мисс Белл, при всех ее достоинствах и хорошем к нам отношении, ласковой нельзя было назвать.
Рози обладала добрым сердцем и никого не боялась. Оливия как-то пролила соус на чистый фартук. Рози, подмигнув нам, сразу унесла его, постирала и погладила так быстро, что никто и заметить не успел. А когда мне случилось разбить севрскую вазу, стоявшую на этажерке в гостиной, Рози так переставила там безделушки, что это не бросалось в глаза.
— Пыль-то стирать с нее буду я, — усмехнулась она. — Вот никто ничего и не узнает. То, чего глаз не видит, и сердце не беспокоит.
Мне тогда пришло в голову, что, шагая по жизни, Рози спасает многие сердца от беспокойства.
Раз в неделю, в свой выходной вечер (Рози настаивала на предоставлении ей свободных вечеров, и миссис Уинч, радуясь возможности заполучить такую красивую девушку, не устояла), Рози одевалась очень нарядно. Без чепца и передничка, в которых мы привыкли ее видеть, в шелковом платье и шляпе с элегантным пером, в перчатках и с зонтиком она выглядела как настоящая леди.
Я спросила ее, куда она уходит по вечерам. В ответ она слегка подтолкнула меня локтем и сказала:
— Ну, это долгая история! Вот когда вам исполнится двадцать пять лет, тогда и скажу.
Это вообще было одним из ее любимых присловий. Она говорила: «Узнаете как-нибудь на днях, когда вам исполнится двадцать пять…»
Я всегда с любопытством разглядывала важных господ, приходивших в дом. Из холла наверх вела красивая лестница, которая делала множество поворотов, пока не достигала самой крыши. Внутри находилась глубокая лестничная клетка, так что с площадки верхнего этажа, где были расположены помещения для слуг, детская и классная комната, можно было смотреть вниз и видеть, что происходит в холле. Голоса оттуда отчетливо доносились, и часто мне случалось услышать совершенно неожиданные вещи. Ужасно бывало обидно, если разговор прерывался на самом интересном месте, а беседовавшие удалялись, предоставляя мне теряться в догадках о дальнейшем. Я обожала эту игру, хотя Оливия считала, что такое поведение неприлично.
— Тот, кто подслушивает, — цитировала она взрослых, — никогда ничего хорошего о себе не услышит.
— Дорогая сестричка, — возражала я, — а часто ли нам случается слышать о себе что бы то ни было — хорошее или дурное?
— Никогда нельзя знать заранее.
— Вот это верно. Поэтому подслушивать так интересно.
А правда заключалась в том, что это занятие доставляло мне огромное удовольствие. От нас столько всего скрывали, считая, по-видимому, некоторые вещи неподходящими для наших ушей, что я испытывала прямо-таки непреодолимое желание узнать о них.
Смотреть сверху вниз на прибывающих гостей было для меня неиссякаемым источником наслаждения. Как приятно бывало видеть нашу красавицу-мать, стоявшую на площадке второго этажа, где находились большая гостиная и салон, в котором часто выступали перед гостями известные артисты — пианисты, скрипачи, певцы.
Бедная Оливия сидела рядом со мной скорчившись и дрожа от страха, что нас увидят. Она была очень нервная. Я же всегда выступала в роли заводилы, когда речь шла о рискованных предприятиях, несмотря на то, что она была на два года старше меня.
Нередко мисс Белл говорила ей:
— Да выскажитесь же, наконец, Оливия. Не позволяйте Кэролайн все время задавать тон.
Однако Оливия всегда стушевывалась. Она была совсем недурна, но принадлежала к тем людям, которых обычно не замечают. К тому времени я была уже выше ее ростом. Все в ее внешности было милым, но не выходило за рамки привычного. Бледное маленькое личико, мелкие черты… Только ее карие глаза были большими. «У тебя глaза, как у газели», — говорила я ей, а она не знала — радоваться ей или обижаться, что было для нее характерно. Ее красивые глаза были близоруки, и это придавало ей какой-то беспомощный вид. Волосы у нее были прямые и очень тонкие. Как их ни приглаживали, из ее прически всегда выбивались прядки, и это приводило мисс Белл в отчаяние. Мне иногда казалось, что я должна защищать Оливию, но гораздо чаще я вовлекала ее в безрассудные проделки.
Внешне я сильно отличалась от нее, да и характером тоже. Мисс Белл говорила, что если бы не видела нас собственными глазами, то никогда бы не поверила в возможность такого различия между сестрами. Мои волосы были более темными, почти черными, а глаза имели зеленый оттенок, который я старалась подчеркнуть, повязывая волосы зеленой лентой: я была очень тщеславна и прекрасно знала, какое впечатление производят мои глаза в сочетании с темными волосами. Не то, чтобы я считала себя хорошенькой — так далеко я не заходила, — но понимала, что привлекаю внимание. Мой слегка вздернутый нос, довольно большой рот и высокий лоб — в век, когда считалось, что низкие лбы соответствуют классическим канонам — не позволяли мне претендовать на красоту, но что-то во мне — живость, я полагаю — заставляло людей не ограничиваться одним взглядом, а оборачиваться.
Так обстояло дело и с капитаном Кармайклом. Думая о нем, я всегда испытывала какой-то радостный трепет. В своем алом с золотом мундире он был великолепен; но и в костюме для верховой езды или во фраке он выглядел не менее красивым. Это был самый элегантный и обаятельный джентльмен, какого мне приходилось видеть. Было у капитана Кармайкла еще одно качество, которое делало его для меня неотразимым: он особенно выделял меня, оказывал мне исключительное внимание. Он всегда мне улыбался и, если это было возможно, заговаривал, обращаясь со мной, как с важной молодой леди, а не с маленькой девочкой, еще не покинувшей классную комнату. Поэтому, когда я смотрела сверху в холл, то всегда старалась отыскать капитана Кармайкла.
У нас с ним был секрет, в котором участвовала и мама. Секрет был связан с золотым медальоном, самым красивым украшением, которое у меня было. Нам, конечно, не разрешали носить драгоценности, и надевать этот медальон было очень смело с моей стороны. Правда, видеть его никто не мог: он всегда находился у меня под корсажем, застегнутым на все пуговицы. Но я чувствовала его прикосновение к своей коже, и это делало меня счастливой. Кроме того, меня приятно возбуждала мысль, что окружающие не подозревают о существовании медальона.
Мне его подарили, когда мы были в деревне. Наш загородный дом находился в двадцати милях от Лондона. Это было довольно внушительное строение эпохи королевы Анны, окруженное большим парком. «Здесь очень мило, — говаривал с горечью отец, — но это не Трессидор Мэнор».
Как бы то ни было, мы, дети, проводили там много времени. Нас всегда сопровождал целый сонм слуг, а также мисс Люси Белл, которую я называла матриархом детской. Мы считали ее старой, но в то время все, кому было за двадцать, казались нам древними ископаемыми. Думаю, что четыре года назад, когда она появилась у нас, ей было лет тридцать. Она очень старалась выполнять свои обязанности как следует, не только потому, что ей нужно было зарабатывать себе на хлеб, но и по другой, совершенно бескорыстной причине: я уверена, что на свой лад она нас любила.
В деревне наша детская — большая, уютная, полная света комната — находилась на верхнем этаже, откуда открывался чудесный вид на леса и поля. У нас были пони, и мы увлекались верховой ездой. Когда мы жили в Лондоне, то катались в Гайд-парке, и это было по-своему интересно из-за людей, раскланивавшихся с мамой в тех случаях, когда она ездила с нами. Но наслаждение скакать по упругому дерну было возможно только в деревне.
Приблизительно за месяц до того, как мы должны были вернуться в Лондон, в деревню неожиданно приехала мама. Ее сопровождала Эвертон с массой шляпных коробок, чемоданов и всего того, без чего мама не могла обходиться. В деревню она наезжала редко, поэтому суета охватила весь дом.
Она поднялась в классную комнату и горячо обняла нас. Мы глаз не могли оторвать от нее, потрясенные ее красотой, ароматом ее духов и элегантным нарядом: она была в легкой серой юбке и розовой блузке в
