и все это мне снится.
— О чем ты думаешь? — тихо спросил я.
— Я думаю об этих днях, — ответил Лёнька, тоже тихо. — Сколько всего произошло с нами… Хорошо было.
— Да, — кивнул я. — Помнишь, вчера? Вечер, фонари на бульваре, качели…
— Сегодня утром — игра в бадминтон, — сказал Лёнька, — …солнце, апельсины…
— Зеленые яблоки, — напомнил я. — Купание.
— Испанское вино, — добавил Лёнька, — хризантемы… и танец.
— Да, — я вздохнул. — А потом меня высекли. А тебя — накануне. Вот было хорошо!
Мы дружно рассмеялись, потом замолчали. Немного погодя Лёнька снова заговорил.
— Я хотел тебе сказать… ТЫ самый лучший друг. И еще кое-что… — Он помолчал. — Ты очень хорошо танцуешь, лучше всех! Я этого не знал.
Это было приятно — то, что он сказал. Я улыбнулся в темноте. За деревьями, в кафе звучала музыка.
— Слышишь? — спросил Лёнька. — Наша. — «Беса-ме мучо».
— Знаешь, как это переводится? — спросил я.
— Да, — ответил он. — Это значит — «Целуй меня всего…»
Мы снова засмеялись, продолжая идти все медленнее и медленнее.
— Послушай, — спросил я вдруг. — Почему тогда, ну когда я лежал на скамье, после наказания ты меня поцеловал?
В воздухе повисла звенящая тишина.
— Не знаю, — тихо произнес Лёнька, и казалось, что он улыбается. Мы прошли еще немного. Наконец, я собрался с духом.
— Лёнька, — начал я осторожно, — я хотел спросить тебя серьезно. В эти дни, когда мы с тобой гуляли, играли в бадминтон, загорали, купались, танцевали — что ты чувствовал? Только честно!
Он помолчал, потом сказал задумчиво:
— Если честно, Женька… Я чувствовало, что мне очень хорошо. Мне никогда еще так не было. Это были лучшие дни в моей жизни. Ты… — он запнулся, сглотнул, — ты совсем не похож на других ребят. Ты такой… добрый, открытый, нежный и… такой мужественный… И еще — ты самый красивый. В тебе есть что-то особое, необычное. Ты мне очень нравишься. Ты — мой лучший друг. И я бы хотел, чтобы мы всегда были вместе. Вот… поэтому я тебя поцеловал.
Сердце у меня забилось сильнее, и я заметил, что у нас обоих вспотели ладони. Я еще крепче сжал его руку.
— Лёнька! — сказал я, облизывая пересохшие губы. — Ты мой самый лучший друг. Ты тоже мне очень нравишься… И я хочу всегда быть рядом с тобой. Я это понял еще весной, но я стеснялся. Мне казалось, это так стыдно, потому что мы оба мальчики. Но сейчас я уже не могу это скрывать, потому что тогда я сойду с ума. Ну, вот я тебе и сказал, — закончил я и умолк.
— Что ты, Женька, — произнес тихо Леонид, — какая разница, кто ты и кто я? Если мы оба… чувствуем, что нам очень… хочется быть вдвоем? Мне кажется, это и есть настоящая дружба — когда мне уже не важно, мальчик ты или девочка. Все равно ты — лучше всех! И кому какое дело, — добавил он, — если мне…
Я подхватил:
— …Если нам нравится вкус зеленых яблок, а не красных, которые едят все! — и мы тихо, нежно засмеялись.
Деревья над нами совсем сомкнулись. Луна ушла куда-то в сторону, стало совсем темно — только слышался шум листвы, доносилась музыка из кафе, и сводил с ума запах зеленых яблок. Мы шли все медленнее и медленнее, и, наконец, совсем остановились — не сговариваясь, словно поняли, что все, дальше идти некуда, мы уже пришли. Он поставил сумку на траву, я положил на нее цветы. Он повернулся ко мне, и так мы стояли — лицом к лицу, совсем близко друг к другу, взявшись за руки, словно собирались танцевать. Я слышал его дыхание, и его волосы почти касались моего лба. Этого не может быть, — подумал я, это мне сниться.
— Я люблю тебя, Лёнька, — прошептал я, и, словно боясь, что не услышу от него ответ, спросил: — И ты меня тоже?
— Нет, это ты — тоже, — ответил он тихо, — а я — по-настоящему!
— И я тоже… По-настоящему!
Он наклонился ко мне, и наши губы соприкоснулись. Я впервые ощутил этот незнакомый вкус — его горячие влажные губы, так мучившие мое воображение… Я непроизвольно приоткрыл рот навстречу ему — все получалось как бы само собой — я даже не знал, что мы оба умеем так нежно, так страстно целоваться — нас ведь никто этому не учил. Он обнял меня, и я прижался к нему, чувствуя сквозь ткань одежды его всего — все его тело, гибкое и сильное, как у пантеры. Лёнька ласкал меня, его руки скользнули под мою рубашку, гладили мои плечи, грудь, живот, стараясь проникнуть ниже… Меня бросило в жар, и я вдруг почувствовал, как мне нестерпимо, до боли мешает одежда:
— Подожди, подожди, Лёнька, — сказал я задыхающимся голосом, — как говорил твой отец: «раздевайся, сейчас будет тебе по-настоящему».
Лёнька отступил в темноту, и я смутно увидел, как он расстегивает и сбрасывает одежды. Я тоже быстро скинул пиджак куда-то в сторону сумки, за ним следом рубашку; сбросил ботинки — они легко поддались: на мне с утра, с бадминтона, так и не было ни носков, ни трусиков. Я почувствовал, как Лёнькины пальцы расстегивают на мне пояс — брюки тут же соскользнули вниз, и я переступил через них. Все происходило удивительно быстро, в полном молчании, словно мы оба долго готовились, и лишь дожидались случая. Я стоял совершенно голый, дрожа от возбуждения, с замирающим сердцем. Мое тело обдувал свежий ночной воздух, босые ноги утопали в холодной траве. Лёнька шагнул ко мне, обнял с нежной силой. Я тесно прижался к нему, не стыдясь — всем телом, и он увлек меня на холодную влажную траву, в ночную росу. Мы обнимали и ласкали друг друга, забыв про стыд, про холод, про время — нам было совершенно все равно. Я вдыхал запах его волос, слышал его учащенное дыхание, и неистово целовал его — всего, как в песне: шею, плечи, грудь — все то, что я так болезненно любил глазами при солнечном свете. И теперь я это жарко целовал, ощущая вкус крови на искусанных губах, и Лёнька отвечал мне тем же — пока мы оба, достаточно осмелев, горячими тонкими пальцами бесстыдно ласкали друг друга в запретных местах, где было сосредоточено наслаждение… Я умоляю милосердного читателя — будьте снисходительны к бедным юношам: мы столько вытерпели, мы так долго мечтали друг о друге, и теперь мы были не в силах остановиться, были точно пьяные. Сейчас мы словно слились воедино. Наше блаженство, нарастая и увеличиваясь, достигло высшей точки. Я вдруг почувствовал, как меня всего обжигает изнутри, как все тело пронзает упоительная дрожь. И все наслаждение, и счастье последних минут, переполнив меня и уже не в силах сдерживаться, стремительным потоком изливается наружу — и мы оба одновременно задрожали и забились, как мокрые рыбы в сетях рыбака, обнимая друг друга, кусая в губы, и переплетаясь телами… Это ощущение было таким сильным и таким острым, что у меня даже закружилась голова, и на какую-то секунду я потерял сознание… Когда все утихло, я обнаружил, что мы лежим, обнявшись, в высокой траве, тяжело дыша, и моя голова покоится на Лёнькином плече. Нежная усталость окутывала все тело, пальцы сводило. Наши руки и животы были мокрые и скользкие, и это почему-то было совсем не стыдно. В просвет между кронами деревьев, как по заказу, неожиданно выглянула луна (словно до этого она тактично отворачивалась), и я увидел Лёнькино лицо. Он смотрел мне в глаза, нежно перебирал мои волосы, гладил по щеке.
— Ты, наверное, презираешь меня теперь, смеешься надо мной? — спросил я, смущенно улыбаясь.
— Женька, милый… — сказал он тихо. — Какой ты сейчас красивый. Женька, ты знаешь, у тебя золотые глаза.
— Нет, серые… — удивился я.
— Точно, серые, а в самом центре, вокруг зрачка — золотые, и лучики расходятся в стороны, как у звездочки. У тебя золотые глаза, и сам ты — весь золотой: золотые волосы, тело золотое от загара и глаза золотые… Ты весь такой — Женя Золотов! — он нежно засмеялся, гладя мои волосы.
