— …И золотые часы на руке! — закончил я, тоже смеясь. И сказал проникновенно: — Я люблю тебя, Лёнька. «Тоже» и по-настоящему. Ты такой ласковый, такой сильный. Ты — лучше всех.
«Он не упомянул одного, — подумал я, — счетов в банке на мое имя». — И я был уверен, не случайно: это уж точно интересует Лёньку меньше всего. Он не такой, я точно знал, для него, действительно, важнее были мои глаза.
— Кстати, Женька, — спросил он с беспокойством, — а где твои часы? И что они показывают?
Золотые швейцарские часы — единственное, что оставалось на мне из одежды, показывали, к нашему удивлению, всего — навсего без четверти двенадцать. Это означало, что с момента нашего выхода из Лёнькиного дома прошло не более сорока минут.
«Ничего себе, — подумал я, — а мне казалось, что прошла целая вечность».
Мы еще немного повалялись в траве, расслабленно лаская друг друга, нежно болтая о всяких глупостях — и никак не могли насытиться этой первой ночью. Мы даже не сразу обратили внимание, когда поблизости послышались чьи-то шаги.
— Эй, что это вы тут делаете? — послышался сзади чей-то усталый, ворчливый голос, и кто-то бестактно осветил нас лучом карманного фонаря. Это оказался ночной сторож, совершающий обход яблоневого сада.
— Все, хватит, ребята, пора по домам!
Мы переглянулись, прячась в высокой траве, и дружно захохотали, зажимая рты. Лёнька первый нехотя встал, надел свои белые брюки, потом нашел в траве куртку и собрал наши вещи. Я, стараясь, по обыкновению, не показывать свое лицо, накинул на плечи только пиджак, сразу уходя за деревья. Мы смеялись, слыша, как сторож ворчал нам вслед:
— Вот тоже, нашли место. И эта, тоже, разделась, бесстыжая!..
Часть 6
Накануне первого сентября отец всегда устраивал маленький праздничный ужин нам с ним на двоих, со свечами и домашними пирожными, которые любил печь сам, и сейчас, я знал, он ждет меня к столу, несмотря на позднее время. Немножко неудобно получилось, все-таки я обещал быть раньше, но Павел Иванович ему звонил, наверное, он не очень волнуется, так что все в порядке. Тихонько открыв дверь ключом, я, первым делом, скользнул в ванную и внимательно оглядел себя в зеркало. Волосы растрепаны (ну это мы сейчас поправим), глаза сверкают счастливым блеском и вообще, я весь светился от счастья, скажите, пожалуйста! Я даже засмеялся: да, таким я уже давно себя не видел! Но губы были красными и распухшими, а на шее, на плечах и на груди — о, Боже! — ярко выделялись свежие, темно — вишневые, как испанское вино, следы поцелуев.
«Лёнька, Лёнька, — подумал я с нежным замиранием сердца, — милый мой, мы с тобой не знали, оказывается, у меня такая нежная кожа».
О том, что я скажу отцу, если он спросит, откуда у меня это, я предпочитал не думать. Но, несмотря на то, что я был не седьмом небе от счастья, я все-таки заметил, что чувствую себя как-то не очень хорошо: у меня немного кружилась голова и начинало знобить. Возможно, я все-таки простудился, гуляя ночью и лежа на холодной земле, или просто мое тело было не в состоянии перенести такое количество адреналина, как за эти два дня, а, может, и то, и другое вместе… а, впрочем, все это ерунда.
Я умылся холодной водой, надел рубашку, застегнув ее на все пуговицы, и вышел к столу, стараясь выглядеть как можно обыкновеннее.
Во время ужина я пытался быть веселым и оживленным, но от меня не укрылось, как отец внимательно, даже с тревогой, поглядывал на меня.
— Ты что-то неважно выглядишь, Женька, — заметил он, глядя, как я вяло ковыряю серебряной ложкой шоколадный торт, не в силах проглотить ни кусочка. Носом я клонился в блюдце.
— У меня что-то голова тяжелая… — я жалко улыбнулся. — И знобит… Мне так холодно…
Отец немедленно дал мне градусник и заставил подержать несколько минут, а когда взял обратно, взглянул на него и присвистнул.
«Ну, так и есть, — подумал я, — все правильно, заболел… Но это неважно, главное — это то, что я люблю, и любим, разве есть на свете большее счастье…»
Отец осторожно запрокинул мою никнущую голову, посмотрел горло. Потом, уже сквозь сон, смутно помню, как он проводил меня в мою комнату, помог снять брюки…
«Четвертый раз за этот день я их снимаю, — посчитал я — что-то много для одного мальчика. Ну, это смотря, какой мальчик…» — в голове у меня все плыло.
Отец уложил меня в постель, укрыв кучей одеял. Но меня, несмотря на одеяла, продолжало знобить. В темной комнате слабо горел оранжевый ночник. Отец принес что-то и дал мне выпить…
«Интересно, — подумал я с нежностью, — что сейчас делает Лёнька?…» — Дальше я уже ничего не помню.
Я не знаю, сколько прошло времени. Меня разбудил какой-то шум. У кровати стояли двое. Я не сразу сообразил, кто это. Один из них оказался мой отец, на другом был белый халат.
Я узнал одноклассника отца, его близкого друга, профессора медицины и кивнул ему.
«Наверное, отец привез его на машине прямо из больницы, — подумал я, — иначе, почему он в халате?»
Они тихо о чем-то переговаривались. Профессор потрогал мой лоб, затем осторожно сдвинул одеяло до пояса, расстегнул на мне рубашку и стал «слушать», прикладывая к различным местам моей груди холодный кружок фонендоскопа. Отец стоял за его спиной, следя за манипуляциями доктора. Оба они внимательно и с интересом разглядывали мое тело, и я заметил, как брови у них потрясенно ползут вверх, и лица, совершенно одинаково принимают недоуменное выражение. Они переглянулись. Я относился ко всему безучастно, как и полагается тяжелобольному, и глядел в потолок. Лишь, когда рядом звякнуло о стекло что-то металлическое, я сам открыл рот, чтобы избежать противного вмешательства ложечки. Профессор, как и отец вчера, осмотрел мое горло. Я снова закрыл глаза. Они возле меня продолжали тихо о чем-то говорить, и даже, что интересно, посмеивались. Я понимал почему.
— …Говоря понятным языком, жар может еще усилиться, но воспаления легких нет. Отчасти это может быть на почве стресса. У них в этом возрасте такое бывает, — профессор взглянул на отца поверх очков, тот кивнул, — ну и, конечно, сильное переохлаждение. Пока ему необходим такой же режим, и вот я сейчас выпишу это новое, редкое лекарство: завтра он будет здоров, но пусть пока посидит дома. — Он сел за стол, достал ручку, начал что-то писать.
— Где это тебя так угораздило? Ты меня слышишь? — последние слова, видимо, относились ко мне.
Профессор осторожно взял меня за руку. Я вяло и томно взглянул на него. Отец сказал поспешно:
— Ты так сразу не спрашивай. Что ты пристал к человеку, в самом деле? Я тебе сам объясню. Он играл весь день на солнце, загорал. Дождя не было. Я так думаю, может быть, перегрелся. Ну, а потом… — он помолчал, — потом… простудился. Так, Женька?
Врач засмеялся, глядя сначала на отца, потом — на меня.
— Мы купались, — тихо произнес я.
— Купались? — удивился отец. — Где?
— Под душем, — прошептал я. Действительно, было трудно говорить.
— Все вместе? Или по очереди? — саркастически спросил профессор.
Отец показал ему кулак.
— Под каким душем, сынок? Когда? — спросил он.
— Под краном… на станции. На камнях.
— Ничего не понимаю, — отец, посмотрев на профессора, сокрушенно пожал плечами.
Я снова закрыл глаза. Надо было что-то придумать для объяснения, откуда у меня эти следы на теле,
