что караван идет, дней на десять опередив царские струги.
За царскими в караване Лабунова шли патриаршие, монастырские и многие купеческие струги. Вода и попутный ветер позволяли идти быстрее, но Лабунов по-прежнему не торопился. Он рано становился к ночлегу и поутру поздно давал приказ поднимать якоря и сниматься с прикола.
Купцы и монахи роптали, торопили Лабунова, но он ссылался на то, что у него-де куричья слепота, сам он в сумерках ничего не видит, а на других полагаться ему, голове, не стать…
И вдруг Лабунов узнал от встречных саратовцев, что весь караван Флегошки стоит на приколе. Встречные не могли ничего сказать, почему стоит караван; может, на мель попали струги, может, ждут какого указа…
До каравана Василия Шорина оставалось не больше двух суток. Лабунову пришлось сговориться с кормчим самого тяжелого струга, в котором везли хлебное жалованье, чтобы тот струг попал на мель… И весь караван остановился в полусутках пути до Саратова…
Снова с томительной медлительностью протекало время на казацком бугре. Степан был мрачен.
Что могло удерживать караваны так долго в верховьях? Куда они, к черту, запропастились?
Он думал всю ночь, сидя над Волгой. С реки тянул холод. Степан продрог, но словно не замечал того. Он сидел неподвижно до самого рассвета. Проходя на рассвете между спящими, заметил, что многие чавкали и жевали, верно добравшись во сне до какой-то смачной и сытной еды. Атаман покачал головой и спустился к себе в землянку, где спал его неразлучный товарищ и друг Иван Черноярец. Разин лег на ковер, укрылся с головой и лежал, слушая мерный, спокойный храп друга, но сам ни на миг не заснул.
Он слышал, как наступил и лениво катился день; кто-то хвалился, что наловил много рыбы, невдалеке от атаманской землянки варили уху, звали Черноярца отведать, Черноярец окликнул Степана. Атаман не отозвался. Иван пропадал часа три, возвратился, лег в угол, накрылся и захрапел…
«Как в тюрьме живем: только спать, чтобы время шло!» — подумал Степан.
И вдруг он услышал возле землянки топот коней, знакомый голос Еремеева. Несколько всадников спрянули с седел.
— Тимофеич! Батька! Ты тут? — торопливо и радостно окликнул Еремеев, спускаясь в землянку. — Караван идет, батька!
Из угла землянки отброшенный сильной рукой полетел тулуп Черноярца, и сам есаул, как подкинутый снизу пружиной, вскочил.
— Где винцо, тут и праздничек! — весело выкрикнул он.
… Солнце садилось, когда над водой издалека послышался скрип весел. Возле бугра царила вечерняя тишина, словно не было ни души вдоль берега Волги до самых царицынских стен. Быстро сгущались сумерки.
Царский струг шел теперь впереди, за ним уже, вытянувшись в струнку, двигались остальные…
Шоринские суда стояли возле Саратова, ожидая Лабунова, пока до них не дошел слух, что царский караван также остановился чуть выше Саратова. Только тогда Флегонт догадался послать к стрелецкому голове с извещением, что их ожидает опасность.
Когда караваны соединились в один — Лабунов сам расспросил «под огоньком» прибежавшего человека, который сказал об опасности. Лабунов добивался, чтобы тот признал и себя разбойником, но тот не признался и умер под пыткой.
«У страха глаза велики, — успокаивал себя Лабунов. — Отколе две тысячи человек?! Николи не бывало такого. Я Волгу исплавал!»
Однако же голова торопился попасть к Царицыну до наступления ночи, надеясь, что днем разбойники побоятся напасть. Но, как назло, в этот день два мелких купеческих насада под самым Денежным островом зацепились за косу и сели на мель… Пока их снимали, время ушло далеко за полдень, и к Царицыну подвигались уже с наступлением сумерек. При закате солнца им сверкнули с горы царицынские купола, но до города оставалось еще неблизкое расстояние. И вот купола померкли, окутались мглой, а вскоре за тем не стало видно ни городских стен, ни башен…
Разин понимал, что на царские струги нападать нельзя. Он и не хотел нарушать разбойничьего обычая, сложившегося с давних времен. Караван был длинный — отрезать его половину, и того бы хватило с избытком.
Степан стоял, словно слившись с большим серым камнем, лежавшим у самого берега, наблюдая проход стругов. В сумерках надвигались они, темные, молчаливые. Движение их было стремительно: весла, течение и попутный ветер в широких парусах — все было за них…
Вот царские — с пушками по носам. Проходи! Вот патриарший, как рассказали лазутчики, — тоже оружный… Еще пять стругов с хлебным жалованьем Понизовью — лишь бы скорей миновались, там и за ними хватит добришка…
Передовой царский струг поравнялся с камнем, за которым стоял Разин. Суда шли осторожно — держась подальше от правого берега, хотя тут-то и есть глубина…
«Неужто им кто довел?! Опасаются, что ли? И голосов-то не слышно, а то бы гулко шло по воде…»
На небе над караваном засеребрился месяц, узкий, словно турецкий боевой топор. Над берегом от стругов уже запахло смолой.
И вдруг в тишине на царском струге вниз начал спускаться парус и раздался внятный окрик:
— Левая греби, правая таба-ань!
— Левая греби, правая таба-ань! — подхватили на патриаршем струге, который шел посреди царских. Там тоже парус ослаб и пополз книзу.
И оба вооруженные судна, словно бросая вызов невидимому врагу, слегка повернулись носами к левому берегу Волги, выходя из общего строя стругов. Разин не мог понять, что там такое творится…
— Обе разом таба-ань! — прозвучал приказ на обоих судах и, борясь с течением Волги, оба струга попятились и уперлись на месте перед бугром.
— Та-аба-ань! — покрикивали начальные люди на патриаршем и царских стругах. И те как будто вросли корнями в дно Волги против бугра, — стояли на месте, заслоняя остальные своими телами от берега и в молчании наводя на чернеющий берег пушки, угрожая ими, если казаки дерзнут напасть…
— Та-аба-ань!..
И оружные суда продолжали недвижно стоять, а купеческие насады, струги, бусы, расшивные ладьи проходили мимо них и мимо бугра, недоступные казацкой ватаге, увозя на низовья свои товары.
— Живе-ей! Наля-аг! Греби-и! Греби-и! Жи-иво-о! — поощряя гребцов, покрикивали приказчики на купеческих судах.
Степан растерялся. Кто мог ожидать такой выходки от караванного воеводы?! Разин не хотел вступать в драку с царским караваном, но если так пропустить купеческие струги, то все казаки останутся, как и прежде, без хлеба… Идти назад на Дон? Там тоже никто не даст пищи… Вырыть две тысячи могил вот тут на бугре, лечь да подохнуть?!
Готовый к бою передний струг, сбитый течением, затабанил слишком сильно левыми веслами и повернулся вдруг к берегу кормою, на которой не было пушек.
В то же мгновенье травы над Волгой качнулись от оглушительного свиста, пронзившего небо и землю. Это был свист Степана — знак к нападению на караван.
— Са-ары-ынь на ки-ичку-у!.. — грянул его голос, и казалось — все берега сотряслись отзвуком, далеко прокатившимся по речному простору. — Сарынь на ки-ичку-у!
— На ки-ич-ку-у-у!.. — отозвалось вдоль берега протяжным многоголосым ревом.
По темному берегу заблистали огни пищальных, мушкетных выстрелов, гулкий рай покатился раскатом в просторах, и ночная Волга вдруг закишела сотней челнов, внезапно спущенных из-за камней правого берега, из прибрежнего ивняка и камышей, от бесчисленных островов еще скрытого полой водою левобережья.
Сотни разинцев, не дождавшись челнов, по первому свисту, в одежде кинулись в темную и холодную воду, зажав в зубах сабли или ножи…
— На стругах! Гребцы!!! Весла кидай! Руби дроки, спускай паруса-а!
— На стругах! Эй! Лопаты суши! — кричали с воды.
Не нищим, голодным ярыжным гребцам было биться за купеческие товары богатого гостя Шорина.
