Беловежская пуща. Берестин смотрел сейчас на великолепно-дикий вид внизу не как турист (хотя и посещал эти места туристом), а как и положено командующему, рекогносцируя незнакомый театр в предвидении грядущих сражений.
Весь этот огромный район – почти тридцать тысяч квадратных километров – пересекают всего три мощенные булыжником дороги, и их можно намертво блокировать незначительными силами, все остальное оттянув для действия на флангах фронта, там, где вторая и третья танковые группы немцев нанесут главные удары. Если бы это в свое время понял Павлов. А он вытянул дивизии в нитку вдоль границы, и две армии, Третья и Десятая, сразу оказались в глубоком вражеском тылу, и уже им пришлось отступать по трем узким дорогам в безнадежной попытке выскочить из захлопнувшейся мышеловки. Пешком, под непрерывными атаками с воздуха…
В небо прямо по курсу воткнулись шпили двух гигантских костелов, красного и белого, форпостов католичества на границе православного мира, и самолет покатился по траве аэродрома. Здесь Маркова по протоколу встречали командарм-10 генерал-майор Голубев с чинами штаба.
Город с тех пор, как его видел Берестин в семьдесят девятом, изменился мало. Не было, конечно, новых зданий, зато он увидел много старинных, не сохранившихся после и придававших городу особую прелесть. Белый костел, построенный совсем недавно, в тридцать восьмом, сверкал свежей штукатуркой. А центральная улица, Липовая, была совсем такая же, и на месте стоял отель «Кристалл». Алексей подумал, что его поселят в нем, лучшего в городе не было, но кортеж проскочил дальше, свернул за угол и через глубокие арки с филигранными чугунными воротами въехал во двор «Восточного Версаля» – дворца графов Браницких. Здесь помещался штаб Десятой армии.
Многое во дворце осталось так, как было при поспешно сбежавших хозяевах, по крайней мере, в тех помещениях, которые Берестин успел увидеть. Ему отвели две богато обставленные комнаты на втором этаже, с окнами в парк и огромным балконом.
Приказав собрать на двадцать часов старших командиров и политработников армии, Алексей остался один. Вышел на балкон. Да, к концу века от всего дворцового великолепия действительно осталась жалкая тень. Прав был экскурсовод. Парк, запущенный, конечно, за два года, выглядел прелестно со своими прудами, искусственными водопадами и гротами, с аллеями, посыпанными желтым песком и толченым кирпичом, шпалерами деревьев и кустарников, подстриженных самым причудливым образом, с яркой, совсем еще свежей майской зеленью, первыми цветами на клумбах. Здесь бы действительно отдыхать и наслаждаться жизнью, а не воевать.
Берестин вынес из комнат позолоченное кресло с выгнутой спинкой, поставил его так, чтобы склоняющееся к закату солнце не било в глаза, и раскрыл большой блокнот с именной бумагой, подбирая в уме слова, с которых начнет совещание. За кустами довольно мерзко кричали бывшие графские, а ныне рабоче-крестьянские павлины.
У Алексея выработалась уже довольно стройная и эффектная техника взаимодействия с личностью Маркова. Сейчас ему надо расслабиться, почти забыть о себе самом, посмотреть вокруг чужими глазами, будто впервые увидев окружающий мир, представить себя Марковым, и только им, и начинать писать. Рука сама изложит все, что должен сказать командующий, и в той именно форме, что принята сейчас. А потом нужно будет снова переключиться, чтобы пройтись по готовому тексту уже только своей рукой.
В нижнем беломраморном зале с мозаичным паркетом и лепными плафонами на потолке собралось больше полусотни человек. Генералы, полковники, полковые и бригадные комиссары.
Опять же – бывшие уже раз покойниками. К этому Берестин привыкнуть так и не смог. Пусть он был свободен от любых предрассудков, почти усвоил теорию прямых, обратных и многослойных временных потоков, но душой понять, как давно умершие люди могут жить рядом с ним, он не сумел до сих пор. Относиться ко всему происходящему как к прокручиваемой второй раз кинопленке у него не получалось, допустить идентичность окружающих с погибшими сорок лет назад – тоже. Принять, что это другие люди, другая временная линия и другая история, – затея теряла всякий смысл. Только великолепная психическая и психологическая упругость спасали его от шизофрении.
Может, из-за этих именно душевных качеств и подошел он на роль агента-исполнителя? За краткий срок во второй раз посещает прошлое, встретился с гостями из будущего да плюс с тремя расами разумных инопланетян – и ничего…
Отвлекшись от своих мистических размышлений, которые со стороны выглядели как суровая сосредоточенность полководца, Алексей взглянул на сидящих перед ним и ждущих его слов командиров иначе. Как на безусловно живых людей, которыми ему положено командовать в неотвратимой войне.
То, что все здесь собравшиеся уже один раз умерли за родину, делало им честь, но не принесло славы. Многим просто не повезло, или пострадали они через чужую глупость. Но многие и сами виноваты. Будто забыли они за последние четыре года все, чему учились всю предыдущую военную службу… Как может военный человек, всю жизнь прослуживший в армии, уверовать в бессмысленную до идиотизма доктрину: «Малой кровью, на чужой территории»? Сколь бы высока ни была трибуна, с которой данная истина провозглашается! Уверовать всего через двадцать лет после окончания Первой и на втором году Второй мировой войны, имея представление, что такое германская армия, каков немецкий солдат и немецкая техника, и зная правду о своей армии – всю правду, а не то, что так упоительно подается на парадах, показных маневрах и в кинофильмах типа «Если завтра война».
Можно понять, когда страшно человеку оспорить высочайше утвержденную теорию – ведь это значит пойти вслед за тысячами других в лагеря и к стенке, умереть с клеймом врага народа. Но ведь молча, для себя, в своей дивизии можно же и нужно делать то, что требует долг и здравый смысл? Или же и этого нельзя? Неужели русский человек неисправим и только смертельная опасность, грань национальной катастрофы в состоянии пробудить в людях героизм, талант, гражданское мужество? А во всех других случаях ему проще и приятнее без рассуждений, без попытки сохранить в себе здравый смысл и совесть выполнять указания любого, кто прорвался к кормилу власти, как бы преступны или просто глупы эти указания ни были?
Разберутся ли когда-нибудь историки и психологи в этой загадке первой половины века?
Все это приходило Берестину в голову и раньше, и по другим поводам, но то были вполне отвлеченные мысли или пустопорожний интеллигентский треп за рюмкой или чашкой кофе, а сейчас перед ним была реальность. Вот они – подлинные статисты величайшей, может быть, в истории человечества трагедии. Виновники и жертвы небывалой расплаты миллионов людей за бессмысленную верность тирану, узурпировавшему святую идею.
Почему при проклятом, сгнившем на корню самодержавии его верные слуги могли понять опасность, исходившую от самого помазанника божия, находили силы спорить с государем и Верховным главнокомандующим, доказывать ему его же бездарность, грозить отставкой? Как тот же генерал Брусилов в шестнадцатом году: «В случае же, если мое мнение не будет принято во внимание, я буду вынужден считать мое пребывание на посту главнокомандующего не только бесполезным, но и вредным. Прошу меня в этом случае сменить». Такие слова говорил Брусилов царю публично, что зафиксировано в протоколах
