жизнь оказалась ничуть не более удачной, чем отцовская. Благодаря театру, которому Обри отдался с головой, семейные тяготы оставались где-то на периферии его существования, но теперь, когда и в театральном бизнесе не все ладилось, он вдруг пришел к печальному выводу, что не удалась вся его жизнь вообще. А еще он стал испытывать страх, страх совершенно безотчетный, но сильно напоминающий тот, что Обри ощущал когда-то в подземных туннелях.
Ему вдруг стало нестерпимо холодно, и, повернув назад, он зашагал по Бридж-стрит, свернул на Парламент-стрит и Уайтхолл, где утро уже лениво перетекало в полдень. Перед ним посреди дороги высился мемориал погибшим солдатам Лютьенса[10] — поразительный памятник горю, тяжелее которого Англии еще не доводилось испытать. Прошло уже больше пятнадцати лет с минуты, как прозвучал последний выстрел, но машины, проезжая мимо, по-прежнему замедляли ход, мужчины в проходивших мимо автобусах по-прежнему обнажали головы, а родители приводили своих детей, чтобы молча постоять у усыпанного цветами подножия памятника. Забыв на мгновение о своих тревогах, Обри потянулся к внутреннему карману плаща, достал из-за пазухи темно-фиолетовый ирис и осторожно положил его на постамент на место старого увядшего цветка, который он принес сюда неделю назад. Постояв с минуту в размышлении, продюсер решительно двинулся в сторону колонны Нельсона.
«Одиноким в Лондоне бывает тяжко», — подумала Эсме Маккракен, усаживаясь у окна и устремляя взгляд вниз на площадь. Слава Богу, она сама никогда не была подвержена бессмысленной меланхолии, которой одинокие существа столь часто пытаются найти оправдание. Иначе Эсме просто не выжила бы в этой захудалой, обшарпанной дыре, где обитатели соседних комнат давно махнули рукой на свою жалкую, бесцветную, как обои в их комнате, жизнь. Каждый вечер, когда Эсме наконец поднималась к себе на третий этаж и забиралась в холодную постель, она лежала, до утра не смыкая глаз, поскольку события прошедшего дня все еще будоражили ее душу и не давали уснуть. Это было единственное время, когда она обращала внимание на окружавшую ее обстановку. Но ни почти полное отсутствие вещей в комнате, ни жалкая мебель — продавленное кресло, еще сильнее проснувшееся под тяжестью наваленных на него книг и газет, и уродливый исцарапанный стол — совершенно не волновали ее. С какой стати? Все помыслы Эсме были решительно устремлены в будущее.
Что ее действительно раздражало, так это суровый зимний холод. Маленький электрический обогреватель не горел уже много дней подряд, так как каждый лишний заработанный ею грош она тратила не на тепло, а на книги. Отправляясь поутру на работу в «Новый театр», Эсме всякий раз забегала в книжный магазин и жадно пролистывала поступившие новинки. А порой, когда внимание продавца было занято другим покупателем, ей даже удавалось украдкой сунуть под пальто томик Ибсена или Чехова. Читая позднее украденную книжку в своем уголке за сценой, она, считавшая себя более других достойной воспринимать заложенные в произведениях великих писателей идеи, не чувствовала ни малейших угрызений совести за свой криминальный поступок.
Эсме считала, что ее современники прячутся от реальной жизни, предпочитая убаюкивающий самообман. В театрах Уэст-Энда не было места настоящим пьесам. Эсме презирала романтические глупости, которыми, похоже, восторгались все вокруг, и была уверена, что если бы ей только дали шанс, то предпочтения зрителей сразу бы изменились. А пока что писатели вроде Девиотией подобных самодовольно восседали в зале и наслаждались незаслуженным успехом, да еще сочиняли для одурманивания толпы новые бессмысленные сказки, в то время как она, прозябая за кулисами, работала не покладая рук, чтобы ничто не омрачило их славы.
Эсме встала с постели, чтобы зажечь свет, и в ту же минуту в комнату ворвался рев мотоцикла. Мрачный день за окном свел почти на нет жалкие усилия маленькой лампочки осветить комнату. Тем не менее, дрожа от холода, Эсме стащила с постели одеяло, накинула его на плечи и стала пробираться по разбросанным на полу бумагам к видавшему виды сундуку, служившему ей письменным столом. Пишущая машинка «Компаньон», купленная за безумные деньги, двенадцать гиней, выглядела совершенно неуместной в этой жалкой обстановке, но зато служила Эсме на славу, — и она наконец принялась за работу. Эсме оторвав взгляд от страницы и горько усмехнулась, увидев Бернарда Обри, шагающего мимо ее дома и внимательно смотрящего в сторону ее окна. Ну не забавно ли, что он обращает на нее внимание здесь, в этом чужом для него месте, в то время как в театре каждый день проходит мимо и даже не дает себе труда запомнить ее имя. Похоже, ей на роду написано идти по жизни никем не замеченной, а если и замеченной, то тут же забытой, но очень скоро Обри узнает ей цену. Эсме заклеила конверт, подхватила пальто и, хлопнув дверью, вышла из комнаты.
Рейф Суинберн тихо и быстро, с легкостью, отточенной продолжительной практикой, выскользнул из-под перекрученных простыней и с облегчением увидел, что оставленная им в постели стройная блондинка — которая назвала себя, кажется, Сибилл, а может, и Сильвия — все еще крепко спит. В постели, и не только, она оказалась занятнее большинства девиц, ошивавшихся в конце каждого спектакля возле служебного входа «Уиндхема» в ожидании молодых актеров вроде него, и тем не менее у Рейфа не имелось никакого желания продолжить их отношения. Как выяснилось, запас молодых, нежных существ, полагавших, что и в жизни он будет таким же страстным любовником, как на сцене, был почти неисчерпаем, и Рейф считал необходимым оправдывать ожидания каждой из них. Так что в профессии актера имелись положительные моменты и помимо еженедельного жалованья в тридцать фунтов.
Он тихонько оделся в ванной комнате и принялся разглядывать себя в зеркале, прикрепленном над полочкой с бесчисленными кремами и пудрами. Милосердное зеркало подтвердило: все, что ему нужно, дабы прилично выглядеть, — это ополоснуть холодной водой лицо. Рейф считал, что очень хорош собой — высокий, смуглый, с тонкими чертами лица и пышными волосами, подстриженными чуть длиннее, чем требовалось по моде. И если бы глаза его отражали хоть каплю теплоты, а не только нескрываемое самообожание и безразличие к окружающим, Рейфа действительно можно было бы назвать красивым.
С ботинками в руках, чтобы не шуметь, он вышел из комнаты и, достав из кармана пальто заранее подписанную открытку, положил ее на столик в передней — благородный, по его мнению, жест, призванный смягчить разочарование у покинутой им особы. Осторожно закрыв переднюю дверь, Рейф пустился вниз по лестнице. Не обращая внимания на дождь, он присел на корточки завязать шнурки и только тут, оглядевшись вокруг, с удивлением обнаружил, что находится в районе Хаммерсмит, довольно- таки далеко от своего театра. Прошлым вечером он не слишком следил за дорогой, и она не показалась ему такой уж долгой, но ведь тогда его обнимала за талию хорошенькая женщина, и Рейф несся на всех парусах к утехам плотской любви, удовольствие от которых не сильно зависит оттого, где они происходят. Сейчас же, при отрезвляющем свете дня, он горько сожалел, что связался с женщиной, которая живет слишком далеко от его дома. Время уже приближалось к полудню, и у Рейфа перед дневным спектаклем совсем не оставалось времени ни вернуться в собственную квартиру, чтобы переодеться, ни заглянуть перед предстоящим собранием, как он рассчитывал, к Джону Терри. Теперь придется позвонить ему с дороги.
К своему великому облегчению, Рейф обнаружил, что его любимый мотоцикл «Ариэль-сквер-4», все еще стоял в переулке, где актер в спешке оставил его прошлой ночью. Суинберн воспылал страстью к езде на мотоцикле задолго до того, как это стало модным развлечением. Отец Рейфа катал его еще мальчишкой по сельским дорогам на прочном «скотте», который привез с собой, вернувшись инвалидом с войны. Он усаживал сына на специальную подставку, служившую прежде для пулемета, а потом хитроумным способом преобразованную в сиденье для малыша. Самые ранние воспоминания Рейфа как раз были связаны с тем необычайным возбуждением, которое охватывало его, когда он, держась за руль мотоцикла, раскачивался из стороны в сторону, находясь в полной зависимости от водительского мастерства отца. Никогда в жизни он более не чувствовал себя в такой опасности, одновременно ощущая, что надежно от нее защищен. К тому времени они с отцом жили уже вдвоем — мать Рейфа умерла во время войны, и он знал о ней по большей части из рассказов отца, который и заменил ему утраченную мать.
Много лет спустя, когда отец умер, Рейф часами, не разбирая дорог, гонял на своем «ариэле», отчаянно пытаясь заглушить свое самое тяжкое в жизни горе. Но сделать это ему не удалось и по сей день.
Доехав до Кингс-роуд, он сбавил скорость, остановился возле муниципалитета Челси, поставил мотоцикл там, где за ним можно было приглядеть, и встал возле телефонной будки, нетерпеливо ожидая,
