С первыми лучами серого рассвета, когда комнаты начинали оживать, он, как и обещал, будил ее легким поцелуем, вставал с постели и, прошествовав мимо иссушенных болезнью лиц и разбитых судеб, спускался по лестнице к выходу на улицу. За двадцать минут он добирался до дома, в изнеможении валился на их общую постель и просыпался лишь после полудня. К трем часам он уже снова был в лечебнице для более традиционного визита, на сей раз в компании мужей и жен, вооруженных букетами цветов, заученной веселостью и тщательно отрепетированными рассуждениями о возвращении домой — от всего этого не оставалось и следа, лишь только посетители исчезали из поля зрения пытливых глаз, неотступно следящих за ними из постели. В дни дневных спектаклей он пропускал эти ритуальные посещения, но и домой не возвращался тоже — из страха, что уснет и проспит всю ночь.
Он знал, что его усталость сказывается на игре — Обри уже объяснил ему это яснее ясного, — но Флеминг так и не рассказал о своем несчастье ни единой живой душе, боясь, что безжалостный продюсер может снять его с роли и таким образом лишить средств к существованию, а значит, и надежды на излечение супруги. Доктора не исключали возможности выздоровления, и только этот ничтожный шанс и неиссякаемая вера в него жены держали Флеминга на плаву.
По четвергам и субботам Льюис заходил в столовую возле театра, чтобы вонью ее копоти убить въевшиеся в него запахи лекарств и мучительный привкус жалости. Кружку за кружкой он пил горячий крепкий кофе в надежде с его помощью выдержать два представления на сцене и третье в палате жены, но ел совсем мало, поскольку экономить следовало на всем. В этот день, как обычно, в столовой было полно тех, кто считал каждый шиллинг. Женщина за соседним столиком казалась такой же усталой и озабоченной, как он. Лицо ее было знакомо Льюису по театру и напоминало ему жену. Официантка подошла забрать ее пустую чашку, женщина подняла голову и посмотрела на него, полуулыбкой давая понять, что узнала. Смущенный тем, что она заметила его пристальный взгляд, он кивнул в ответ и тут же принялся допивать кофе.
Когда Льюис Флеминг вышел из столовой и направился в театр, все еще шел дождь. В субботу в дневные часы ленча между Чаринг-Кросс и Сент-Мартинс-лейн молодые актеры один за другим спешили на спектакли, и Льюис, встречая знакомых, приветствовал их кивком. На другой стороне улицы он вдруг увидел Терри: актер, выйдя из шорной лавки, расположенной в том же доме, что и его квартира, торопливо зашагал в сторону «Нового театра». Но не прошло и нескольких секунд, как вслед за ним из того же дома выскочил длинноногий мужчина, в котором Льюис узнал последнего любовника Терри, и в два прыжка догнал его. Он дернул Джона за руку, между ними разгорелся спор, а через минуту длинноногий схватил с ближайшего лотка цветок и мелодраматичным жестом протянул его Терри, который в ответ весело рассмеялся. Обстановка мгновенно разрядилась, и Герри, украшенный цветком в петлице, теперь уже один продолжил свой путь.
Флеминга вдруг охватил порыв гнева — отчего же Бог позволяет этим двоим бравировать у всех на виду своей грязной, греховной страстью и в то же время наказывает их с женой за преданность друг другу? Она была единственной, кому он когда-либо признавался в любви, единственной, с кем он делил постель, и если он ее потеряет, другой такой ему не найти. И он понял, что может теперь морально оправдать для себя то решение, которое принял в одно из ночных бдений в лечебнице, решение, столь несвойственное его натуре, по крайней мере его прежней натуре. Рак разрушает людей не только физически, но и нравственно, особенно когда под угрозой все, что тебе в жизни дорого. Ему нечего стыдиться своих поступков. В конце концов, что ему теперь терять?
В ее артистической уборной пахло духами и электронагревателем. За дверью по коридору двигался нескончаемый поток людей, и, как только дверь открывалась, до Лидии долетал приглушенный топот рабочих сцены и слабый запах клея из кладовой. Кроме маленького обитого ситцем дивана, одновременно вмешавшего ровно столько поклонников, сколько хотелось хозяйке, в комнате было лишь самое необходимое, и тем не менее после четырнадцати месяцев обитания в ней Лидия чувствовала себя здесь так же уютно, как в своей снимаемой неподалеку квартире. И хотя она не раз повторяла заученную фразу, что, долго играя в одном и том же спектакле, актеры становятся чрезмерно самодовольными и теряют квалификацию, Лидия, как и любая другая актриса, не могла отказаться от всех связанных с этим преимуществ — славы и финансовой обеспеченности. К тому же после первых шести недель перевоплощения в другую личность ей почему-то стало легче быть самой собой.
С каждым часом пребывания в «Новом» она все больше привыкала к этому театру. Сотни писем и подарков поклонников составляли живой альбом ее теперешнего существования. Одна из стен артистической была полностью обклеена фотографиями Лидии, помещенными в «Театральном мире», а также вырезками из газет и журналов с сотнями рецензий, где в отзывах о ее игре, похоже, не был пропущен ни один хвалебный эпитет. На другой стене, на вешалках, разместились три изящных костюма и всевозможные аксессуары, с помощью которых она без труда перевоплощалась в супругу Ричарда II. Золотистое платье со стоячим воротничком и гирляндой лилий, поначалу такое экзотическое даже для актрисы, привыкшей играть исторических персонажей, теперь стало естественной частью ее гардероба, словно она купила его в магазине на Кенсингтон-стрит.
Свой туалетный столик Лидия отвела под вещи более интимные: снимок отца на вершине его музыкальной карьеры до того как она была разрушена его болезнью и депрессией, длинные любящие письма матери, с которой она переписывалась еженедельно, и редкостную фотографию Марты, снятой во время одной из их воскресных прогулок по Риджентс-Парку вскоре после того, как они познакомились. Марта не любила фотографироваться, и Лидия сняла ее исподтишка, когда та хохотала сквозь слезы, глядя на пожилую пару, на свою голову пустившуюся в плавание на лодке по озеру, а стоящий поодаль молодой человек в изумлении взирал на заразительно смеющуюся женщину. Посмотрев на этот расплывчатый снимок, актриса тоже заулыбалась, вспомнив, как она, начинающий фотограф, едва справлялась с фотоаппаратом.
Актриса в задумчивости взяла шоколадную конфету из коробки «Престат», которую Марта игриво пристроила под юбкой сувенирной куклы, весьма похожей на Лидию в роли Анны Богемской. «Странно, — подумала она, — единственное, что в артистической кажется малознакомым, — это лицо, глядящее на меня из зеркала». Она все еще не могла свыкнуться ни с едва заметной паутинкой вокруг глаз и губ, ни с тем, какие это влекло последствия для ее карьеры. Не более чем две недели назад Обри ей напрямую заявил, что в сорок три года она находится в возрасте, ненавистном для любой актрисы, — «перезрела для Офелии, не дозрела для Гертруды». Ей повезло с ролью Анны Богемской, и счастье, что удалось уговорить Джозефину написать для нее новую пьесу, где Лидия сыграет нелегкую, но пленительную роль королевы Шотландской. Однако что будет после этого, ей было страшно и предположить.
Погруженная в свои мысли, Лидия не заметила, как отворилась дверь в уборную, и лишь взглянув в зеркало, увидела там отражение Марты. Ее подруга редко приходила сюда, стараясь держаться подальше от театрального круга, который не считала своим, и потому актриса искренне обрадовалась этому редкому визиту.
— И давно ты уже здесь?
— Достаточно давно, чтобы заметить, что губы у тебя все в шоколаде, — смеясь, ответила Марта, наклонилась и поцеловала Лидию в шею ниже затылка, где в свое время сбрили волосы, чтобы лучше сидел замысловатый головной убор королевы Анны.
Лидия развернулась на стуле лицом к Марте, притянула ее к себе и крепко поцеловала, ощутив на губах привкус кофе.
— Тебе хоть немного лучше?
— Я выпила столько кофе, что, похоже, вылечила свою головную боль раз и навсегда. Правда, когда я пришла сюда, настроение у меня опять испортилось. Я встретила Льюиса, и вид у него был пренесчастный, потом увидела Джона Терри, который на кого-то орал, а этот парень — что трудится в поте лица, пока ваша Чехов в юбке, помощница режиссера, строчит свой очередной шедевр, — когда я с ним поздоровалась, подскочил как ужаленный. Неудивительно, что меня сюда не очень-то тянет.
— Но ты-то здесь ни при чем. У юного Хедли из-за чего-то неприятности с Бернардом; тот его вызвал к себе в кабинет после дневного спектакля наверняка для взбучки. А Льюис уже несколько недель подряд просто сам не свой. Ходят слухи, что его бросила жена, а Джонни говорит, что он запил, но они с Джонни
