— Может, это звучит мелодраматично, но мне всегда казалось, что мир, в котором живет Берни, намного мрачнее нашего: в нашем мире — пустые треволнения, а в его было нечто зловещее. Я помню, как однажды, когда мы ставили «Сон в летнюю ночь», после одного особо неудачного спектакля мы с ним напились. Был канун Рождества, и его жена уехала навестить их сына в Сиренстер.[23] Берни не хотелось встречать Рождество одному, и мы расположились в его кабинете и упились его лучшим виски. — Лидия, устремив взгляд за реку, допила кофе. — Не самый веселый напиток даже в лучшие времена. К тому же приближалась годовщина смерти моего брата, так что мы заговорили о войне. И меня удивило его к ней отношение.
— Что именно?
— Я всегда представляла его человеком мирным, солдатом поневоле, если хотите, а он стал с жаром утверждать, что воина у людей в крови. Я до сих пор слышу его гремящий голос, каким он обычно говорил, когда его что-то сильно трогало, и его слова о том, что окопы притягивают людей и пробуждают дремлющие в них кровожадные инстинкты и что война вдребезги разнесла жалкие доспехи культуры, которые мы считали непробиваемыми. До той минуты я думала, что для него война, так же как и для всех нас, промежуточный период — трагический, незабываемый, но давным-давно закончившийся. В ту ночь я поняла, что он думал о войне постоянно. Все нескончаемые фантазии, вся красочность и веселье театра — все то, что он сделал для нас таким реальным, — для самого Берни мало что значили.
Джозефина подумала, что все это, вполне возможно, ничего не значит и для большинства людей. И ей, так же как и Обри, трудно было смириться с противоречием между ее личным понятием о справедливости и узостью взглядов, которой требует война: сегодня, если англичанин убил немца, его повесят, а завтра за то же убийство его назовут героем. Как она во время войны расстраивалась, когда ее друзья, соседи и родственники с жадностью впивались в страницы газеты, с надеждой выискивая новости о гибели врага и со страхом — новости о своих близких! Ей в то время не исполнилось и двадцати, но с годами она поняла, что ее отвращение к войне не связано было с ее молодостью. Теперь, в свои тридцать семь лет, слыша разговоры о нацистских сборищах, Джозефина понимала, что все может повториться, и ее снова начинали одолевать те же самые чувства. И писательница не сомневалась: если опять разразится война, тем, кто мыслит и чувствует, как она, придется нелегко.
Вслух же Джозефина сказала:
— Я понимаю, о чем говорил Бернард. Джек был в Лондоне, когда объявили в войну, и он писал мне об этом. Джек был моим возлюбленным, — пояснила она Марте. — Его убили в битве при Сомме. Он писал: когда началась война, городская толпа приводила его в ужас — стоит населению объединиться в дикую толпу, предрассудкам и ненависти нет границ, а от разумных доводов и милосердия не остается и следа.
— Я не знала, что вы потеряли кого-то на войне, — мягко сказала Марта.
— Мы все кого-то потеряли, — вздохнула Джозефина. — Джек был медиком, и его убили выстрелом в спину, когда он пытался помочь солдату — английскому солдату. Хотя я уверена, он сделал бы то же самое и для немецкого, если бы нечаянно наткнулся на него и обнаружил, что тот лежит один, без всякой помощи. Джеку было крайне трудно примирить свой пацифизм с военной ролью. И мне это в нем, помимо всего прочего, очень нравилось. В характере короля Ричарда много черт, свойственных Джеку. — Джозефина, вспомнив недавнее замечание Марты по поводу «Королевы Шотландии», повернулась в ее сторону: — И конечно, я любила Ричарда, поэтому, наверное, его образ и вышел таким убедительным. — Марта не обиделась на намек, показав это улыбкой, и Джозефина вновь обернулась к Лидии: — Все-таки я не понимаю, почему Бернарда могли убить из-за того, что у него было тяжело на сердце.
— Дело не только в этом, в ту ночь он рассказал мне о себе еще нечто личное. — Лидия помолчала, но эта ее пауза не была рассчитана на публику, как нередко она делала на сцене. — Он потребовал, и я пообещала никому об этом не рассказывать, но теперь, наверное, мое обещание уже не имеет значения. В разгар войны в результате несчастного случая погиб его племянник, но Бернард был убежден, что парня убил кто-то из его однополчан.
— Почему?! — в ужасе воскликнула Джозефина.
— Берни больше ничего мне не сказал. Он долгие годы хранил все это в тайне и, думаю, едва начав мне рассказывать о том страшном случае, сразу же пожалел об этом. Но Бернард был там, когда это случилось, так что у него наверняка есть причины кого-то подозревать.
— Почему же он не пошел к начальству? — спросила Джозефина с недоверием. — Даже во время войны действуют законы и органы правосудия.
— Мне кажется, у него не было доказательств, а может быть, он хотел сам разобраться с убийцей.
— Тебе следовало сказать об этом Арчи. Если Бернард Обри пообещал кому-то отомстить, неудивительно, что ему таким вот жестоким способом заткнули рот.
— Я так не думаю: Берни был не из болтливых.
— Тем не менее он убит, и никто не знает почему. Если ты не хочешь рассказать об этом Арчи, я сама ему расскажу.
Хорошо, хорошо, но ведь Берни мог пойти и по другому пути. Я совсем не уверена, что он собирался мстить. Я, например, думаю, что он был так доброжелателен к Хедли, потому что хотел сделать для него то, чего не сумел сделать для своего племянника. Хедли был почти того же возраста, и Бернард пытался помочь ему достигнуть чего-то в жизни, заботился о нем.
«Может, так оно и есть», — подумала Джозефина, вспомнив, как потрясен был Обри, когда она ему рассказала о том, что убитая девушка являлась подругой Хедли. Что скрывалось за этим потрясением — просто сочувствие горю молодого друга или нечто большее? Интересно, удалось Арчи найти связь между двумя убийствами? И указывало ли хоть что-то в дорожном рассказе Элспет на то, что она каким-то образом связана с Обри или с гибелью его племянника? А может быть, в ее речах проскользнуло что-то такое, из-за чего Хедли Уайт мог возненавидеть и Элспет, и Обри?
— Интересно, где сейчас Хедли? — спросила Лидия, словно читая ее мысли. — Он наверняка убит горем и скорее всего еще не знает про убийство Берни. Да, я все-таки поясню, почему не очень удивляюсь этому убийству. Одно дело — девушка Хедли, молодое, невинное существо; просто поражает — зачем кому- то понадобилось ее убивать? Но Берни — совсем другой человек; мне всегда казалось, что он, хотя и не был жесток по натуре, но прекрасно знал, что такое жестокость.
— Я бы, пожалуй, не хотела, чтобы Обри оказался моим врагом, — призналась Джозефина. — Если бы он не встал на мою сторону, не знаю, как бы я справилась с обвинениями Элиота Винтнера. Бернард поддерживал меня от начала до конца процесса. Я в то время достаточно близко познакомилась с ним, и у меня появилось ощущение: если бы он добивался какой-то важной для него цели, то был бы совершенно беспощаден.
Марта, не знакомая с Обри, не принимала участия в этой беседе, но, когда речь зашла о Винтнере, сразу же вступила в разговор:
— Для вас это, наверное, было тяжелое время: такой успех — и вдруг обвинение в краже чужого сюжета. Я помню, как познакомилась с «Белым сердцем» Винтнера — после войны я недолго работала в госпитале, и один больной попросил меня почитать ему эту книгу вслух. Мне она понравилась, но все, что Винтнер написал потом, меня сильно разочаровало. А может быть, мне его книги стали просто неинтересны.
— Нет-нет, вы правы: первая его книга была замечательной, и я никогда не оспаривала ее достоинств — я лишь отрицала то, что воспользовалась его сюжетом. Но другие книги Винтнера мне тоже не нравились и успехом у читателей совершенно не пользовались.
— И тогда он решил добиться денег от вас?
— Получается, что так. И ведь он мог это дело выиграть, если бы не Бернард, не дорогой адвокат и не судья, который заявил, что если кто кому и должен, то Винтнер в первую очередь обязан расплатиться с Шекспиром. Кстати, судья видел «Ричарда из Бордо» пять раз и был рьяным поклонником пьесы. Не удивлюсь, если после суда Бернард подарил ему билет еще на один спектакль.
— А вы знаете, — спросила Лидия, — что все деньги, вырученные Берни от «Ричарда из Бордо», он отдал семьям солдат, погибших на войне?
Марта ошеломленно взглянула на нее:
