лицу Фрэнка было ясно, что тот и не ложился. — Я очень сочувствую вашему несчастью. Я видел Элспет всего раз или два, но она, похоже, была славная девушка. Я тут принес вам кое-что. Меня зовут Суинберн, я приятель Хедли.
Фрэнк пожал протянутую ему руку.
— Я знаю: я вас видел в театре. Пожалуйста, проходите. — Он провел гостя за собой на второй этаж, оставил его в гостиной, а сам вернулся на кухню. — Хотите чаю?! — крикнул он оттуда. — Я как раз сажусь выпить чашечку!
Ответа не последовало, и Фрэнк заглянул в гостиную, где застал Суинберна, рассматривающего его коллекцию. Увидев, что он больше не один, Рейф тут же сменил выражение лица на то, с каким пришел в гости — на вежливое сочувствие, — но от Фрэнка все же не укрылась изумленная усмешка, с которой Суинберн разглядывал вещи за стеклом. Он неожиданно увидел свое любимое детище глазами актера — оно выглядело совершенно жалким и нелепым. И Фрэнк с горечью осознал: та радость, которую он испытывал от своей коллекции, теперь, со смертью Элспет, не с кем разделить. Его вдруг обуял гнев на этого внешне привлекательного, обаятельного парня, который в секунды разрушил то, чему он был предан годами, и когда Фрэнк заговорил, в голосе его звучало совершенно ему не свойственное раздражение.
— Что вам здесь надо? Я жду свою жену: она должна вернуться с минуты на минуту.
Суинберн, разумеется, заметил перемену в тоне Фрэнка, но это его ничуть не смутило.
— Хедли попросил меня передать вам это. — Он указал на куклу. — Парень приобрел ее в подарок Элспет и собирался отдать ей в этот выходной. И еще он просил передать вам, что очень сожалеет о случившемся.
— А почему он сам не пришел ко мне? — Фрэнк произнес эти слова и с ужасом понял, с какой легкостью в душу проникает сомнение и недоверие к тем, кому еще вчера ты интуитивно доверял. Но он ничего не мог с собой поделать, испытав на собственном опыте: убийство разлагает живых еще долго после того, как остынут тела умерших.
— Он в полиции. Там, естественно, хотят расспросить его о смерти Элспет: вдруг он сможет им чем- то помочь? Я здесь только по этой причине. Ничего такого неприятного с Хедли не случилось.
Суинберн стал рассуждать об отношениях Хедли с Элспет, и Фрэнк почувствовал отвращение к тому, с какой легкостью актер бросался словами «любовь» и «преданность», словно он выступал в очередной роли и совершенно забыл, что эти чувства испытывали живые люди. В понимании Фрэнка такие слова были не для дешевого представления — произносить их следовало только в редких случаях. Он очень сомневался, что неопытный, стеснительный Хедли столь демонстративно выказывал свои чувства Элспет: она ведь и без того знала его отношение к ней, также как знала, что испытывал к своей племяннице Фрэнк. Именно в этом и заключается любовь, а не в какой-то там показухе.
Желая поскорее положить конец пребыванию актера в его доме, он взял куклу из рук Суинберна.
— Хедли очень хотелось, чтобы она была у Элспет. — Актер снова бросил взгляд на шкафы с театральными сувенирами. — Однако я не думаю, что он будет возражать, если вы оставите ее у себя.
Фрэнк не успел ему ответить — хлопнула входная дверь, и снизу послышался голос жены. Он все-таки пропустил их приезд, но, главное, они прибыли целы и невредимы. Когда Бетти вошла в комнату, он с удивлением обнаружил, что она вернулась одна, а Бетти не менее удивилась, застав его с посетителем.
— Где же Элис? — спросил Фрэнк.
— Она захотела прямо с вокзала поехать к Элспет — побыть с ней наедине, так что машина сначала отвезла ее туда. Полиция отнеслась к ней очень доброжелательно. Элис оттуда сразу пойдет к инспектору Пенроузу — она сказала, что ей как можно скорее надо поговорить с ним, так что мы, наверное, увидим ее только после полудня.
— О чем она так срочно хочет говорить с полицейским? Ей что-нибудь известно?
Бетти бросила взгляд на Суинберна, явно не желая обсуждать их дела при посторонних.
— Кто это?
— О, прости, это Рейф Суинберн.
— Я пришел высказать свое сочувствие, миссис Симмонс, и принес кое-что для Элспет. Но я вижу, вам надо побыть наедине. Я прощаюсь.
Бетти сняла шляпу и пошла на кухню поставить чайник, а Фрэнк, прислушиваясь к шуму удалявшегося мотоцикла, ждал рассказа жены о ее разговоре с Элис.
«Выходит, он мертв, — думала Эсме Маккракен, сидя в одиночестве в тесной, мрачной комнате на первом этаже Скотланд-Ярда и пытаясь переварить эту новость. — Хороший ему урок за его чертово самодовольство».
Обидно, конечно, что полиция нашла ее письма. Она бы их обязательно забрала — возможностей было хоть отбавляй, но ей и в голову не приходило, что Обри удосужится их сохранить. Эсме принялась вспоминать содержание писем и, к своему удовлетворению, сочла, что ей нечего стыдиться. Конечно, после всего происшедшего угрозы ее выглядели для полиции серьезной уликой, но они были оправданны, и она, разумеется, ничуть о них не жалеет. Когда же наконец у полицейских проснется совесть и они к ней придут, она им все объяснит. Почему же они до сих пор не пришли? — удивлялась она. Уж с ней-то им наверняка надо поговорить.
Чтобы скоротать время, Маккракен принялась разглядывать окружавшую ее обстановку. Для писателя важен любой жизненный опыт, и она часто играла в свою излюбленную игру: наблюдала жизнь как бы со стороны, с холодной головой и без эмоций. Но этот трюк срабатывал не всегда: когда умер ее отец, она обнаружила, что не в силах совладать со своими чувствами, разрываясь между скорбью по нему и злостью из-за того, что, ухаживая за ним, вынуждена была отложить в сторону незаконченную пьесу. Разглядывая камеру, в которой она находилась — или, как ее называли полицейские, комнату для собеседования, — Маккракен с трудом представляла, что Скотланд-Ярд хоть когда-либо будет фигурировать в ее произведениях, и тем не менее решила, что это место надо сохранить в памяти. Ведь она всегда может написать грустную детективную историю — многие писатели это делали, включая даже Тэй. Хотя, конечно, такого рода произведения не повод для гордости. Не зря Тэй не подписала детектив своим настоящим именем. Правда, она не подписала собственным именем и «Ричарда из Бордо».
Просто безобразие, что ее заставляют так долго ждать! Эсме уже собралась устроить по этому поводу скандал, как дверь отворилась и в комнату вошли двое. Один был тот самый толстый идиот, что привел ее сюда для допроса, второй — полицейский явно более высокого ранга. Он представился инспектором Пенроузом, и когда заговорил, Маккракен вспомнила, что несколько раз встречала его в театре в компании Тэй. Она не могла не отметить, что Пенроуз был красив, обладал глубоким, выразительным голосом и, судя по тому, как светились умом его глаза, являлся превосходным собеседником. И что он только нашел в этой второсортной шотландской писаке?
Первый вопрос Пенроуза удивил ее, хотя у нее хватило ума этого не показать.
— Из ваших писем к Бернарду Обри явствует, что вам не нравилось, как он руководит «Новым театром». Вы бы предпочли, чтобы им руководил Джон Терри?
Эсме на минуту задумалась, но тут же сочла, что нет никакого смысла лгать.
— Дело не в том, что происходило в здании театра, а в том, что ставилось на сцене. Театр существует для того, чтобы делиться с публикой новыми идеями и расширять горизонты зрителей, а не для того, чтобы делать деньги. У Обри были купюры, а у Терри — воображение и видение будущего.
— А в вашем видении будущего, мисс Маккракен, есть место развлекательным пьесам?
— Людей надо вести за собой. Как можно научить их ценить высокое искусство, если у них нет шанса его лицезреть?
— Кто-нибудь еще придерживался тех же взглядов на Обри, что и вы?
— Если вы имеете в виду, хорошо ли к нему в театре относились, то судить об этом трудно. Богатство нередко сглаживает границы между приязнью и неприязнью, не правда ли? Бернард Обри был из тех людей, которых окружающие часто использовали. Он мог сделать очень много для очень многих, а это никогда не ведет к настоящей дружбе. В любом случае отношения в театре совсем не такие, какими они кажутся: когда работаешь за кулисами, начинаешь понимать, каковы они на самом деле. Некоторые союзы покоятся на очень шатком основании, и никто не знает, что скрывается за смазливой внешностью.
