и «единой власти». Проект искусственной «нансенизации» русских отпал, остается прежняя система.
Эмигрантская общественная жизнь определяется личным составом и условиями быта.
— Насыпало нас сюда из разных мешков, — говорит мне соотечественник, — люди все разные, живут кружками, и, пожалуй, более всего объединяет их церковный вопрос. Действуют не столько религиозные, сколько романтические основания. И вот посмотрите — сравнительно маленькой колонии в семьдесят семей, удалось построить отличную церковь на собственном участке земли, и все обошлось свыше ста тысяч! Есть еще воинский союз и беспартийный благотворительный комитет. Вот и вся общественность.
Если в Рабате русские организации более предприимчивы, в Касабланке они давно превратились в маленькие кружки: красно-крестный, клубный и приходской, содержащий маленькую деловую церковь, куда приезжает служить священник из Рабата. Раз в году устраивается концерт-бал, закрытый, пользующийся поэтому большим успехом среди местного европейского общества и дающий хороший доход; изредка начинаются общие собрания, на которых разыгрываются эпилоги борьбы местных «алой и белой розы», приходского и благотворительного комитетов. А вне этого — тихая провинциальная жизнь: обычное русское чаепитие, бридж, иногда более торжественные приемы.
Несколько лет тому назад случилось событие, о котором помнят до сих пор. Небольшая компания, с участием нескольких русских и французов, в том числе родственника французского резидента, отправилась на пикник в окрестности Касабланки. Неожиданно на пикник напали берберские разбойники и захватили в плен француза и двух русских дам, увезли их куда-то в горы.
Похитители требовали выкупа, долго велись переговоры, дамы сидели в плену, мужья били тревогу. Наконец сделка состоялась, и пленники получили свободу. Кажется, были приняты какие-то меры для наказания виновных. Во всяком случае, похищений больше не происходило.
Наиболее преуспевшие стали получать в городе или окрестностях землю, возводя на ней домики и развивая хозяйство. В нескольких километрах от Рабата появилось русское именьице, названное в память принадлежавшего в России — «Установка», или, как зовут его в Рабате, — «дворянские выселки». На двух автомобилях сюда съезжаются родственники и друзья. Хозяева по-русски гостеприимны. За обеденный стол, как в добрые старые времена, садится по пятнадцать человек, и целый день не сходит со стола громадный самовар. Из ничего на африканской земле возродился старый помещичий быт, такой знакомый и уютный, с привычной нерасчетливостью и щедростью, с гостями, пикниками, кучей детворы, общими поездками ко всенощной в русскую церковь.
— Все у нас хорошо, — говорила одна русская помещица, — только вот мужики плохо работают, за всем самой следить надо.
— Да какие же тут мужики?
— Как какие? Обыкновенные, наши арабы...
Чем лучше складывается эмигрантская жизнь, тем меньше интереса к современной России. Она осталась где-то в туманной дали. За многие годы туман так сгустился, что бывшая родина представляется чем-то вроде одной из самых отдаленных планет. Парагвай, и тот, понятнее и ближе! Эмигрантские газеты приходят с пароходами пачками, отучая от ежедневного чтения и приучая к чтению местных, французских. А что из них можно узнать? К примеру, «Эко дю Марок» на третьей странице мелким шрифтом глубокомысленно сообщала:
«В Москве проведены аресты в высших военных кругах. В числе арестованных маршалы СССР Крестинский, Тухачевский и Розенберг».
Русских читателей это нисколько не удивило. Кто, в самом деле, разберет, какие там у них маршалы? Тут своя жизнь, свои начальники, свои секретари, шефы, от которых зависит благополучие. Известно, у кого какая жена, где и какая вилла и садик, кто как относится к подчиненным и в каком кружке бывает. Неизбежный отрыв произошел не только от России, но и от остального эмигрантского мира.
— Когда приезжаю в Париж в обычный отпуск— рассказывает мне много лет живущий в Марокко русский, — иногда захожу в церковь на рю Дарю. Встречаю старых приятелей по такси. Я ведь тоже таксистом несколько лет был. Ужасно постарели и опустились люди. Завидуют, что хорошо устроился в Марокко. Очень быстро выясняется, что говорить не о чем. Не хвастаться же перед ними своим благополучием, особняком с пальмами, лакеем-арабом, собственным автомобилем? Ничего не поделаешь, произошло «классовое расслоение», как выражаются социалисты.
— У нас, как и всюду, конечно, люди объединяются, но не по культурным или иным признакам, а просто по капиталу, — жаловался другой русский. — Это скучно, но такова жизнь. Да и в культурном отношении происходит известное расслоение. Годами говорим на службе по-французски, читаем преимущественно французские книги и газеты, забываем русские термины, путая даже среди своих французское с нижегородским.
Национального в нас остается лишь церковь да гастрономия. Еще легче втягивается во французскую жизнь молодежь. Материальное положение ее несравненно лучше в Марокко, проще со службой и натурализацией. Легче устанавливаются знакомства и связи. Но по-русски говорят скверно.
Как это ни странно, совершенно чистую русскую речь мне удалось встретить лишь в настоящем марокканском доме. Хозяйка его — вдова крупного марокканского деятеля, умершего два года назад. Дочь русского помещика и члена Государственной Думы, она задолго до войны попала по предписанию врачей в Алжир, где познакомилась с европейски образованным марокканцем, офицером султанской армии. Молодые люди полюбили друг друга и отправились в Россию за родительским благословением. Потом повенчались, и русская барышня перебралась с мужем в Марокко. Потянулись долгие годы жизни в Рабате. Рождались и росли дети, получавшие образование в Париже; муж занимался общественной деятельностью; жена постепенно становилась пламенной патриоткой своей новой родины. Отличная пианистка, она продолжала
