7
Весь остров всполошился, когда бушующее пламя охватило хижину и пирс, после того как огонь подобрался к хранилищу нефтепродуктов. Пациенты и медперсонал выбежали из помещений, но справиться с сильным пожаром они не могли — полусгнившая хижина и пирс полыхали как солома.
Я выкарабкалась из воды и некоторое время лежала на берегу, не в силах пошевельнуться.
Мисс Мейнард заметила меня и прибежала на помощь. Она сняла с себя шаль и набросила мне на плечи. Я сказала ей, что доктор Блюм убил Джозефину и пытался убить меня, но мои слова звучали как бред сумасшедшей.
— Тихо, они подумают, что ты устроила пожар.
Откуда ни возьмись появилась медсестра Грюп и схватила меня за волосы, отпихнув мисс Мейнард.
Я бормотала, что доктор Блюм убил Джозефину и пытался убить меня. Словно не слыша меня, она продолжала крепко держать меня за волосы. Когда другие медсестры отвернулись, она затолкнула меня в палату, обитую войлоком, куда они сажали буйных женщин, и закрыла ее на замок.
Я кричала и колотила в дверь, пока не свалилась от изнеможения. Меня бил озноб, и легкие разрывались от крика. В палате я не нашла ни одеяла, ни чего-либо другого, чтобы вытереться и согреться. Было такое ощущение, будто у меня сняли скальп. Я свернулась калачиком и зарыдала.
Я убила Джозефину.
Ведь почувствовала что-то недоброе в этом докторе, но пренебрегла своей интуицией ради еще одного сюжета. Как ни пыталась оправдать себя, я знала, что виновата. Она умерла из-за меня.
Джозефина и доктор пропали, предположительно утонули или сгорели во время пожара. Но настойчивый голос из глубины сознания не давал мне привыкнуть к тому, что доктор мертв. Он добрался до манхэттенского берега либо вплавь, либо на какой-нибудь лодке. Как ни старалась, я не могла отделаться от этой мысли. Поэтому я обратилась к палатному врачу и высказала обвинительные доводы против доктора Блюма. Он на мгновение задержал на мне взгляд и сделал какие-то пометки в своем журнале.
— Вы что написали? — спросила я.
— Что у вас явная параноидальная шизофрения.
После того как «Нью-Йорк уорлд» вызволила меня из психиатрической больницы, я рассказала Пулитцеру о ненормальном убийце. Меня разочаровало то, что шеф не проявил никакого интереса, хотя я не могла винить его — пожар уничтожил все улики. Но от моего репортажа он был в восторге. В нем разоблачались ужасные условия содержания женщин в клинике, и Пулитцер назвал его лучшим материалом года. А мне удалось добиться освобождения мисс Мейнард, она получила работу и жилье.
Но самое главное, благодаря моему репортажу на лечение душевнобольных городской комитет по ассигнованиям выделил миллион долларов — больше, чем когда-либо до этого.[16]
Что касается моего ощущения, что доктору Блюму удалось избежать огненного ада, то оно постепенно ушло, но чувство вины, горе и гнев не покидали меня.
После громкого успеха моего репортажа Пулитцер стал давать мне другие трюкаческие истории. Например, я нанялась ко врачу служанкой и написала разоблачительный материал о его жестоком обращении с прислугой; я изображала грешницу, нуждающуюся в перевоспитании; провела некоторое время в реабилитационном доме для несчастных женщин, где с ними ничего не делали, а только выкачивали деньги.
Пулитцер даже предложил мне выдать себя за проститутку. Никто, по сути дела, не знал правды об их жизни — почему они стали такими или сколько из них были действительно одинокими женщинами, по ночам выходившими на улицу. Я подвергала себя риску, но в известном смысле делала это ради Джозефины.
В первую ночь я познакомилась с одной женщиной и задала ей вопрос;
— Почему ты так рискуешь репутацией и жизнью?
Ее ответ глубоко огорчил меня, и я дословно воспроизвела его для читателей:
— Рискую репутацией? — переспросила она со смешком. — Да у меня ее нет и никогда не было. Работаю как вол целый день за жалкие гроши. Прихожу домой поздно вечером измученная, хочется какого- то разнообразия, плохого или хорошего — не важно, лишь бы не эта скучища. Нечему порадоваться, у меня нет даже книг. Я не могу пойти куда-нибудь развлечься, потому что не в чем и не на что. И никому до меня нет дела.
Мне же до нее дело было.
Выполняя следующее задание, я устроилась на завод, проработала там один день и написала статью, разоблачающую несправедливое отношение к женщинам и тяжелые условия их труда: как они выполняют ту же работу, что и мужчины, за то же время, а часто даже лучше их, но повышения получают только мужчины.
К моей великой радости, статья наделала много шума и понравилась Пулитцеру. Пока тираж рос, его не тревожило, у кого полетят перья. Я же уповала на то, что после таких публикаций произойдут изменения к лучшему.
Со временем ко мне пришла известность и слава, а мои статьи печатались на первых полосах «Нью- Йорк уорлд». В шутку мои коллеги называли газету «Нью-Йорк Нелли».
Хотя тело Джозефины не нашли, мисс Мейнард и я не хотели, чтобы о ней забыли, как о многих опороченных женщинах, поэтому мы заказали надгробную плиту с перефразированным изречением Шекспира: «Жизнь — это всего лишь ходячая тень… Однажды она исчезнет, но твоя прекрасная улыбка и доброе, отзывчивое сердце никогда не будут забыты».
В первую годовщину ее смерти мы установили надгробную плиту под плакучей ивой — самое подходящее место.
Потом началась резня в Лондоне.
8
Осенью 1888 года серия зверских преступлений — в общей сложности пять — вызвала панику в Лондоне. Уайтчепелский убийца, называвший себя Джеком, убивал уличных женщин, обезображивая их тела и извлекая органы с таким мастерством, что полиция заподозрила, что это мог быть врач с опытом хирурга.
Кровь у меня стыла в жилах. Доктор Блюм не летучий призрак. Он жив.
Я нисколько не сомневалась, что Джек и мой доктор Блюм — одно и то же лицо. Я обязана ехать в Лондон и заняться расследованием. Пулитцер не разделял моего энтузиазма. Но когда я сказала, что буду ходить по улицам пресловутого — и опасного — лондонского района Уайтчепел одетая как проститутка, чтобы привлечь внимание Потрошителя, он согласился. Он наверняка подумал, что если меня убьют, то я буду канонизирована как святой журналист, а он станет продавать еще больше газет.
Но мама среагировала совсем иначе. Бедняжка, она так расстроилась, когда я рассказала ей, что собираюсь сделать; пришлось вызывать врача, и он дал ей успокоительное.
Она была права. Вся идея казалась нелепой, особенно то, что я смогла бы избежать ножа Потрошителя в Лондоне или где-нибудь еще. Она не могла понять одного: нечто более важное пересиливало мой страх — испытываемое мной чувство вины в смерти Джозефины. Его нужно поймать, чтобы он больше никогда не убивал женщин.
С полицейским свистком и длинной шляпной булавкой мамы, которую по ее настоянию я должна всегда носить с собой как оружие, я отправилась в Лондон. Никому бы не призналась, особенно себе, какой страх владел мной.
