едва угадывалась нежность.
Арчер подошел к большой кровати с пологом — покрывало на ней было откинуто, подушки взбиты — и, повернувшись к Мэри-Кейт, снова протянул ей руку.
Размышлять она будет потом, когда уляжется эта непривычная радость, когда она получит удовольствие, когда выплеснет слезы, которые кипели у нее в душе.
— Иди сюда, Мэри- Кейт.
Разве может в голосе одновременно звучать такая нежность и такая угроза? Приказывает он ей или соблазняет? Она отвела глаза и обежала взглядом комнату.
— Разве вы не потушите свечи?
В первый раз за все время пребывания в комнате он улыбнулся.
— Нет, я не собираюсь тушить свечи. Зачем? Я потерял много драгоценного времени, когда зажигал их.
Она, сцепив перед собой руки, сделала четыре шага по направлению к кровати. Он расстегнул одну пуговицу, вторую, и ворот ее платья распахнулся.
Она молчала, пока он не дошел до последней пуговицы и из-под лифа не показался корсет, ткань которого посерела от бесчисленных стирок. Мэри-Кейт положила ладонь на его руку и заставила себя посмотреть в глаза Сент-Джону. В них не было насмешки, они отражали чувство, названия которому она не знала. Она воззвала к этому чувству, к мягкости, которую увидела во взгляде Сент-Джона, к доброте, присущей этому человеку.
— Пожалуйста, — попросила она.
Ей хотелось темноты, мягкости теней.
Сент-Джон покачал головой и расстегнул последнюю пуговицу. Затем наклонился и сладкими, нежными поцелуями коснулся ложбинки между ее грудей. Она не отшатнулась, не возразила, когда он подхватил подол ее платья и снял его через голову.
По мере того как на ней оставалось все меньше одежды, Мэри-Кейт ощущала себя все более уязвимой. Но она приросла к полу не от смущения, а от чувства, которое испытывала темными, одинокими ночами, когда, казалось, даже ветер ласкал ее, но оставлял неудовлетворенной, желающей того, чего ее лишили.
И вот теперь здесь, под его неотрывным взглядом, хищным и голодным, она поняла, о чем всегда мечтала.
Он накрыл ее груди ладонями. Вид его темных рук на ее теле переполнил Мэри- Кейт теплом. Словно она долго-долго бежала и задохнулась. Но почему же ей кажется, будто внутри у нее все тает? Когда он провел большими пальцами по ее соскам, она затаила дыхание. Как хочется прижать его ладони к груди! Никто, кроме нее, не касался прежде ее сосков. И уж конечно, никто не делал того, что делал сейчас он, — не сосал ее груди, словно был младенцем. Зажав один сосок зубами, он нежно повернул его, она тихо застонала, не протестуя, а наслаждаясь.
Арчер поднял голову, на его влажных губах заиграла улыбка. Такие же влажные следы остались и на ее груди; соски напряглись, затвердели. Он обнял ее за талию и притянул к себе, мягко прижав голову Мэри-Кейт к своей груди. Так мог обнимать давний возлюбленный: в движениях таилось скрытое нежностью желание.
Никогда раньше Мэри-Кейт не стояла обнаженной перед мужчиной, никогда не думала, что при этом будет еще и залита светом.
Прикосновение его одежды к голой коже вызывало непривычные ощущения. Она спрятала лицо у него на груди, глубоко вдохнула его запах — такой знакомый и такой необходимый в этот момент. Его ладони скользнули по спине, дошли до ее ягодиц. Она уткнулась лбом ему в плечо, гадая, чего еще он захочет от нее. Чтобы она уступила? А разве она уже не уступила, стоя здесь раздетая и без единого слова жалобы, как ягненок, безропотно идущий на заклание?
Сент-Джон взял ее за подбородок. Прочитал ли он ее мысли? Он поцеловал ее совсем не так, как раньше. Его горячий язык ворвался в ее рот и требовал, не давая пощады. Сент-Джон не просил ее согласия — был уверен в нем. И ожидал, решила Мэри-Кейт, что она будет настолько возбуждена, что не станет сопротивляться, когда он подхватит ее на руки и понесет к огромной кровати с пологом. Собственно, так и произошло.
Она никогда не забывала сна, в котором видела обнаженного Арчера Сент-Джона. Но здравый смысл и стыдливость настаивали, чтобы она попыталась это сделать. Но даже если Мэри-Кейт и вызвала бы в памяти запретный образ, она бы не могла представить своего потрясения при виде обнаженного Арчера в свете свечей. Он был прекрасен! Загорелая кожа, широкие плечи, мощная грудь и восставшая плоть, которая должна была бы напугать ее, но лишь заставила онеметь.
Замужество не подготовило ее к тому, что она увидела.
Арчер стоял у кровати, нисколько не стыдясь своей наготы и совершенно не смущаясь ее любопытства. Напротив, на его губах играла улыбка, словно он угадал ее тайное желание посмотреть на него в движении. Мэри-Кейт хотелось попросить его повернуться, но язык ей не повиновался. Раздевшись, он как бы сравнялся с ней, и поэтому, когда он сел на край кровати, Мэри-Кейт поняла, что смущение отступило, что она уже не так уязвима. Впрочем, ее охватило новое, странное чувство, которое появилось в тот момент, когда он выпустил ее из объятий. Ее тело словно жаждало его тела, груди томились в ожидании прикосновения, кожа не могла дождаться ласки его больших ладоней.
А он все не двигался.
— Мне хочется, чтобы сейчас была не ночь, а рассвет, Мэри-Кейт, и чтобы комнату заполнял свет, розовый и оранжевый, как ты. Ты, наверное, нимфа рассвета, которая пришла, чтобы украсть ночь?
Она задрожала. Значит, вот каково желание. Жар. зарождающийся внизу живота, пробегающий по жилам. Она готовилась принять его: напряглись соски, разгорелась кожа, сокровенный уголок ее тела увлажнился и набух. А он только улыбался.
Все непристойные песенки, которые она слышала в тавернах, все грубые шуточки, которых она натерпелась, пока была на ферме, все отвергнутые ею предложения, все ночи, когда она покорно сносила выполнение Эдвином супружеских обязанностей, не шли ни в какое сравнение с этими минутами. Настоящее не имело ничего общего с прошлым.
Свечи заливали комнату божественным светом. Одно окно было открыто. Ветерок надувал занавески и сообщал воздуху сладость и прохладу. Но дыхание Мэри-Кейт перехватывало не от необыкновенной атмосферы, царившей в комнате, и ее губы раскрылись не потому, что она не могла вздохнуть. Виноват был взгляд Арчера: его темные глаза мерцали, как два оживших драгоценных оникса.
Случай свел ее с ним. Невообразимая, невероятная, неправдоподобная судьба! Ее собственные желания привели ее в это место, из-за них она оказалась сейчас на этой кровати, напоминая жертву, готовая к ней. Знает ли он об этом?
Вероятно, да. Иначе зачем повернул ее на бок, расправил волосы, так что кудри почти скрыли грудь от его взгляда? Зачем тогда он гладит ее, скользя от талии к бедру, от бедра вниз по ноге до ступни, а там — до кончиков пальцев? С каждым его нежным прикосновением ей становится все труднее и труднее дышать.
— Ты так красива!..
— Это из-за свечей. В их свете все женщины выглядят красивыми.
— И у всех женщин такая дивная кожа, мягкая и белая, за исключением тех мест, где она розовая и горячая?
— У вас, Сент-Джон, опыта больше, чем у меня.
Он лег на постель и вытянулся рядом с ней, словно они уже пресытились ласками и не осталось ни одного места, которое бы не погладили, не приласкали, не поцеловали. Он поднял голову и, опираясь на локоть, посмотрел Мэри- Кейт в лицо.
— Когда я была одета, вы соблазняли меня с большей готовностью, — улыбнулась она.
Но в глазах улыбка не отразилась, в них по-прежнему застыли смущение, отголосок боли, удивление.
— Я был странным ребенком, всегда сначала съедал овощи.
— Так, значит, я овощ?
— Ты самый восхитительный десерт. Такое блюдо надо смаковать. — Его пальцы прошлись по ее бедру, она вздрогнула. — Тебе холодно?
Дерзкая улыбка заиграла в ее глазах.
— Наоборот, слишком тепло.
— Ты — жаркая женщина. Ее улыбка осветила комнату.
— Я лежу раздетая на вашей кровати. Но мне кажется, здесь я в безопасности, как в своей спальне.
— Так вот чего ты хочешь — безопасности?
— Будь это так, меня бы здесь не было. Он дотронулся до упругой груди Мэри-Кейт.
— Я торговец пряностями, но я еще и граф — Он провел пальцем по ее плечу, поднялся по шее к виску. — Я понял: большинство людей не сознают сущности пряностей. Ты знаешь об этом? — Она покачала головой. — Слишком много специй испортит блюдо. Требуется совсем чуть-чуть, слабый намек. Привкус. — Он коснулся губами ее виска. — У тебя свой, особый вкус. Дурманящий. Очень немногие понимают, что подобную редкость надо ценить и беречь.
— Сначала я блюдо, теперь — пряность.
Он отодвинулся с не менее озорной, чем у нее, улыбкой:
— Да. Крупинка корицы, привкус мускатного ореха, чуть-чуть жгучего перца.
Он очертил — ладонью линию ее подбородка, приподнял голову Мэри-Кейт и прижался губами к ее губам. Поцелуй получился нежный, мягкий, сдержанный.
— Чего ты хочешь, Мэри-Кейт? Чего больше всего хочешь в эту минуту?
В его голосе зазвучало нетерпение: видимо, ему с трудом давалась выдержка.
Мэри-Кейт больше не испытывала смущения. Застенчивость исчезла под напором желания, которое рвалось из Сент-Джона.
— Я хочу, чтобы вы прикоснулись ко мне.
— Где?
Его губы снова были у ее виска, пальцы трогали подбородок. Она прикусила его палец, и Сент-Джон улыбнулся. Мэри-Кейт становится беспокойной, ее жажда нарастает.
Она лежала, не прикасаясь к Сент-Джону, спрятавшись в панцире ханжеской сдержанности. Она вдруг робко протянула руку и провела пальцами по его бедру.
От неожиданности Сент-Джон вздрогнул.
— Везде. — Она коснулась пальцами его подбородка, чувствуя себя распутной, бесконечно порочной. —
