– «Португальские сонеты»?
– Да, их.
–И?
– И даже в самых известных из этих сонетов она не может объяснить ему почему, Хелен. Она говорит ему – что, говорит – как, говорит свободно, искренне, с детской верой… но ни разу не объясняет почему. Поэтому Браунингу пришлось поверить ей на слово. Ему пришлось принять что и как без почему.
– Что ты предлагаешь сделать и мне, да?
– Да, верно.
– Понятно. – Она задумчиво кивнула и подобрала еще несколько срезанных цветков. При ее прикосновении лепестки осыпались. Рукав блузона зацепился за шип на одном из кустов, и Линли отцепил его. Она накрыла его руку ладонью. – Томми, – произнесла она и подождала, чтобы он поднял глаза, – Скажи мне.
– Мне больше нечего сказать, Хелен. Извини, это все, на что я способен.
Взгляд ее смягчился. Она указала на себя и на него и произнесла:
– Я имела в виду не это, не нас, не нашу любовь, милый. Я хочу, чтобы ты рассказал мне, что случилось. В газетах пишут, что дело закрыто, но оно не закрыто. Я вижу это по твоему лицу.
–Как?
– Скажи мне, – повторила она, на этот раз еще ласковее.
Он опустился на газон, окаймлявший клумбу с розами. И пока Хелен ползала среди кустов, собирая обрезанное, пачкая блузон, леггинсы и руки, он рассказал ей. О Джин Купер и ее сыне. Об Оливии Уайтлоу. И о ее матери. О Кеннете Флеминге и любви к нему трех женщин и о том, что случилось из-за этой любви.
– В понедельник меня отстранят от дела, – закончил он. – Честно говоря, Хелен, это даже хорошо. У меня закончились идеи.
Она подошла, села рядом с ним на газон по-турецки с полным подолом сухих цветов.
– Может, есть другой путь, – сказала она. Он покачал головой.
– У меня есть только одна Оливия. А все, что ей нужно, это не отступать от своих показаний, на что у нее имеются самые веские причины.
– Кроме требуемой одной, – сказала Хелен.
– А именно?
– Что нужно поступать честно.
– У меня сложилось впечатление, что понятия о честном и нечестном не очень много значат для Оливии.
– Возможно. Но люди способны удивлять, Томми. Линли кивнул и обнаружил, что больше не хочет
говорить об этом деле. Он слишком с ним сроднился, и, видимо, будет возвращаться к нему мысленно еще не один день. Но в данный момент и вообще этим вечером он мог позволить себе о нем забыть. Линли взял Хелен за руку, стер налипшую землю.
– Кстати, это ответ на вопрос, почему, – сказал он.
– Что за ответ?
– Когда ты попросила сказать, а я тебя не понял. Это и был ответ – почему.
– Потому что ты не понял?
– Нет. Потому что ты попросила меня сказать. Ты посмотрела на меня и поняла, что-то не так, и спросила. Это и есть – почему, Хелен. И всегда так будет.
Она некоторое время молчала, как будто рассматривая, каким образом его рука держит ее руку.
– Да, – наконец проговорила она, тихо, но твердо.
– Значит, ты поняла?
– Я поняла. Да. Но вообще-то я отвечала тебе.
– Отвечала мне?
– На вопрос, который ты задал мне ночью в прошлую пятницу. Хотя это был не совсем вопрос. Он прозвучал скорее как требование. Нет, пожалуй, и не требование. Это больше походило на просьбу.
– Ночью в пятницу?
Линли стал вспоминать. Дни промчались так быстро, что он даже не помнил, где был и что делал в прошлую пятницу ночью. Кроме того, что они запланировали послушать Штрауса, и что вечер был испорчен, и он вернулся в ее квартиру около двух часов ночи и… Он быстро посмотрел на Хелен, она улыбалась.
– Я не спала, – сказала она. – Я люблю тебя, Томми. Видимо, я всегда любила тебя так или иначе, далее когда думала, что ты всегда будешь моим другом и только. Поэтому – да. Я согласна. Когда захочешь, где пожелаешь.
Оливия
Я наблюдаю за Пандой, которая так и лежит на комоде, на художественно разворошенной стопке писем и счетов. Выглядит она вполне мирно. Свернулась в идеальный шарик – нос прикрыт хвостом. Она оставила попытки понять, почему нарушено расписание и ритуал ее отхода ко сну. Панда не спрашивает, почему я час
