пожаре. Заискрила проводка, искра попала на ковер, он начал тлеть, потом загорелся, пламя, и тело Кеннета превратилось в пепел. Ужасное происшествие. Да, да. Так это все и произошло.
Сделав такой вывод, я испытала невероятное облегчение. О чем я думала? – удивилась я. И почему, черт возьми, я об этом думала?
Принеся мне утром чай, Крис поставил кружку на полку рядом с кроватью, сел на край кровати и спросил:
– Когда мы едем?
– Едем? – переспросила я.
– Навестить ее. Ты же хочешь с ней повидаться? Я невнятно выразила согласие и попросила принести мне газету.
– Хочу узнать, что случилось, до разговора с ней. Мне нужно знать, чтобы решить, что ей говорить.
Крис снова принес мне «Тайме» и «Дейли мейл». Пока он готовил завтрак, я сидела за столом и читала. В то первое утро после обнаружения тела Кеннета подробностей было мало, но последний абзац я перечитала несколько раз, возвращаясь к словам «специалист по умышленным поджогам» и к указанию приблизительного времени смерти. Я подсчитала: выходило, что Кеннет Флеминг умер около полуночи в среду. У меня заныло в груди. Что бы рано утром в четверг ни говорила мне мать о местонахождении Кеннета Флеминга, один факт оставался непреложным. Флеминг не мог одновременно находиться в двух местах: вместе с нею по пути в аэропорт или в аэропорту и в коттедже «Чистотел» в Кенте. Или медицинский эксперт сильно ошибался, или лгала моя мать.
Я сказала себе, что должна это выяснить. Позвонила ей, но никто не брал трубку. Я звонила весь день и вечер. На следующий день я сломалась.
Я попросила Криса немедленно отвезти меня в Кенсингтон. Сказала, что хочу повидаться с матерью наедине, если он не возражает. У нее горе, ей не захочется, чтобы рядом был кто-то посторонний, объяснила я.
Крис отнесся к этому с пониманием. Он отвезет меня, а потом будет ждать звонка, чтобы забрать.
Превозмогая боль в мышцах, я преодолела эти семь ступенек, но звонить не стала, а вошла, открыв дверь своим ключом. Оказавшись внутри, я увидела, что двери в столовую и в малую гостиную закрыты. На дальнем окне, выходившем в сад, шторы были опущены. Я стояла в почти темной прихожей и прислушивалась к царившей в доме мертвой тишине.
– Мама? – позвала я как можно увереннее. – Ты здесь?
Как и в среду вечером, ответа не последовало. Я добралась до столовой и открыла дверь. Свет упал на перила лестницы, там висела дамская сумка. Я подошла ближе. Провела пальцами по мягкой коже. Где-то наверху скрипнул пол. Подняв голову, я крикнула:
– Мама? – И добавила: – Криса здесь нет. Я приехала одна.
Напрягая зрение, я посмотрела вверх. Ступени терялись в темноте. День еще был в разгаре, но с помощью штор и дверей матери удалось превратить дом в мрачный склеп. Я не видела ничего, кроме смутных очертаний и черной тьмы.
– Я прочитала в газетах. Я знаю о Кеннете. Мне очень жаль, мама. – Притворись, подумала я. Притворись, что ничего не изменилось. – Прочитав о пожаре, я не могла не приехать, – сказала я. – Как это ужасно для тебя. Мама, тебе не дурно?
Сверху как будто донесся вздох, хотя, наверное, это был порыв ветра, слегка шевельнувший штору на окне в конце коридора. Послышался шорох, заскрипели ступеньки.
Я отодвинулась от перил и ждала, гадая, что мы скажем друг другу. Как я смогу притворяться? – спрашивала я себя. Она твоя мать, тут же отвечала я, придется. Пока мать спускалась, я открыла дверь в малую гостиную, отодвинула штору на окне в конце коридора. И вернулась встретить ее у лестницы.
Она остановилась на полпути, прижимая к груди сжатую в кулак правую руку. На матери был тот же домашний халат, который она надела в три утра в четверг. Но в отличие от того часа она, похоже, не излучала отмеченной Крисом необычной энергии, которая, как я теперь поняла, была лишь туго натянутыми нервами.
– Когда я о нем прочла, я не могла не приехать, – произнесла я. – Как ты себя чувствуешь, мама?
Она преодолела последний лестничный марш. В это время зазвонил телефон в малой гостиной. Мать ничем не дала понять, что слышит этот звук. Телефон надрывался. Я посмотрела в ту сторону, думая, ответить или нет.
– Газеты, – проговорила мать. – Стервятники. Терзают труп.
Я увидела, что она что-то сжимает в кулаке, что-то казавшееся красным на фоне ее пепельной кожи. Мать прижала к щеке этот предмет и прошептала:
– Я не знала. Не знала, мой дорогой. Клянусь в этом. Сейчас.
– Мама, – сказала я.
– Я не знала, что ты там.
–Где?
– В коттедже. Не знала. Не знала.
Во рту у меня мгновенно пересохло, так, словно я целый месяц шла по пустыне – теперь всякое притворство между нами стало невозможно.
Единственным способом не грохнуться в обморок было сосредоточиться на чем-то помимо моих собственных, бегущих по кругу мыслей. Поэтому я сконцентрировала внимание на долгих звонках, несущихся из малой гостиной. Когда звонки прекратились, я переключилась на предмет, который мать по-прежнему прижимала к щеке. И увидела, что это старый крикетный мяч.
