Она на мгновение отвела глаза.
– Какая ирония, – произнесла она.
–Что?
– Только подумать, что после всех мучений, которые мы друг другу причинили за эти годы, в конце наших с тобой жизней все свелось к потребности друг в друге.
Она смотрела на меня не мигая. Выражение ее лица не изменилось. Она выглядела абсолютно спокойной, не смирившейся, но готовой.
– Все свелось к гибели человека, – сказала я. – И если уж говорить о потребностях, то раньше всего мы ощутим потребности полиции. Ей потребуются ответы. Что ты собираешься им сказать?
– Оказалось, что мы нужны друг другу, – сказала она. – Ты и я, Оливия. Вот так обстоят дела. В конечно счете.
Я чувствовала себя под ее взглядом, как кролик перед удавом за мгновение до того, как стать его ужином. Мать заговорила снова. Ее голос звучал спокойно.
– Если бы тебя не было здесь, когда я вернулась домой, если бы я не узнала о твоей… – Она умолкла, видимо, подбирая эвфемизм. ~– Если бы я не увидела, в каком ты состоянии… что болезнь делает с тобой и что сделает дальше… я бы лишила себя жизни. Я бы сделала это без малейшего колебания в пятницу вечером, когда мне сообщили, что в коттедже умер Кен. У меня была бритва. Я набрала ванну, чтобы легче шла кровь. Я сидела в воде с лезвием у запястья. Но я не смогла. Потому что бросить тебя сейчас, заставить встретить жуткую смерть без моей, хотя бы самой незначительной, помощи… – Она покачала головой. – Как же, наверное, боги смеются над нами, Оливия. Столько лет я хотела, чтобы моя дочь вернулась домой.
– И я вернулась, – сказала я.
–Да.
Я провела ладонью по старой бархатной обивке, чувствуя, как топорщится и разглаживается потертый ворс.
– Извини за выбранное мною время, – сказала я. – Боже, как же я все испортила.
Мать не ответила. Она как будто бы ждала чего-то еще. Она сидела совершенно неподвижно в умирающем свете дня и наблюдала, как я формулирую вопрос и собираюсь с силами задать его снова.
– Зачем? Мама, зачем ты это сделала? Тебе… тебе нужны были деньги или что? Ты думала о страховке за коттедж?
Она нащупала обручальное кольцо на левой руке, сжала его.
– Нет, – ответила она.
– Тогда что?
Она встала. Прошла к эркеру, положила там телефонную трубку на аппарат. Постояла, наклонив голову и кончиками пальцев касаясь столешницы.
– Надо замести осколки, – сказала она.
– Мама. Скажи мне правду, – попросила я.
– Правду? – Она подняла голову, но ко мне не повернулась. – Любовь, Оливия. С нее всегда все начинается, не так ли? Чего я не понимала, так это что ею все и заканчивается.
Оливия
Я усвоила два урока. Первый – что существует правда. Второй – что ни согласие с этим, ни осознание правды не делает тебя свободной.
Также я поняла, что при любых моих действиях кто-то пострадает по моей вине.
Поначалу я думала, что смогу сохранить знание втайне. Все эти обрывочные сведения относительно вечера среды и утра четверга никак не связывались воедино, а мать не стала прояснять, что она подразумевала под любовью помимо того, что, по ее словам, сделала это ради него, и я не знала – и не хотела знать, – кто была эта она, которую упоминала мать в связи с Кеннетом. Наверняка я знала только одно: Кеннет Флеминг умер в коттедже в ту ночь в результате несчастного случая. Это и был несчастный случай. И наказанием матери, если наказание требовалось, станет необходимость жить, сознавая, что она устроила пожар, убивший мужчину, которого она любила. Разве это не достаточное наказание? Достаточное, заключила я. Достаточное.
Я решила ни с кем не делиться тем, что узнала. Даже с Крисом. Какой в этом смысл?
Но потом расследование стало набирать обороты. Я как могла следила за ним по газетам и радионовостям. Поджог был совершен с помощью специального устройства, характер которого полиция не раскрывала. Но именно характер этого устройства, а не только его присутствие в коттедже, побудила власти начать использовать слова: «поджог» и «убийство». Как только употребили эти слова, так сразу же в средствах массовой информации стали появляться и сопутствующие: подозреваемый, убийца, жертва, мотив. Интерес нарастал. Множились догадки. Потом признался Джимми Купер.
Я ждала, что мать мне позвонит. Она женщина совестливая, говорила я себе. Теперь она признается. Немедленно. Потому что речь идет о сыне Кеннета Флеминга. Это же сын Кеннета.
Я пыталась считать этот поворот событий удобным для всех нас. Он всего лишь мальчик, размышляла я. Если его осудят, что может сделать судебная система приговоренному шестнадцатилетнему убийце? Разве его не пошлют на несколько лет в какую-нибудь колонию для перевоспитания, которое пойдет ему же на пользу? И вообще, разве нельзя рассматривать это как шаг к повышению социального статуса? Там за ним будут присматривать, он получит образование, какую-то профессию, в которой он, без сомнения, отчаянно нуждается. Возможно, в перспективе так для него даже будет лучше.
Потом я увидела фотографии, сделанные, когда полиция забирала его из школы. Он шел между двух констеблей, всеми силами пытаясь показать: плевать ему с высокой колокольни на то, что с ним происходит.
