– Я не знала, что ты был там, Кен.
– Ты устроила пожар? Она поднесла кулак ко рту.
– Зачем? – прошептала я. – Зачем ты это сделала?
– Все для меня. Мое сердце. Мой разум. Ничто не повредит тебе. Ничто. Никто. – Она прикусила указательный палец и заплакала.
Я накрыла ее кулак ладонью.
– Мама, – произнесла я и попыталась вынуть палец у нее изо рта, но она оказалась гораздо сильнее, чем это можно было вообразить.
Снова зазвонил телефон и внезапно замолчал, почему я решила, что Крис снял трубку на кухне. Журналистов он отошьет. Тут нам бояться нечего. Но, наблюдая за матерью, я осознала, что не звонков журналистов я боюсь. Я боюсь полиции.
Я попыталась успокоить ее; я гладила ее по голове и приговаривала:
– Мы все обдумаем. С тобой ничего не случится.
Вернувшись с подносом, Крис отнес его в столовую. Я слышала позвякивание расставляемых тарелок и приборов. После чего Крис снова появился в комнате; он обнял мать за плечи и помог ей подняться со словами:
– Миссис Уайтлоу, я приготовил яичницу-болтунью.
Она повисла на его руке, другую же положила ему на плечо. Внимательно рассмотрела лицо Криса, словно запоминая.
– Что она с тобой сделала, – проговорила она. – Сколько боли причинила. А если не тебе, то мне. Я не могла этого выносить, дорогой. Ты больше не должен был страдать в ее руках. Ты понимаешь?
Я чувствовала, что Крис смотрит на меня, но, отвернувшись, сосредоточила свои усилия на том, чтобы подняться с диванчика и разместиться в ходунках, защищавших меня с трех сторон. Мы перебрались в столовую, сели по обе стороны от матери. Крис вложил ей в руку вилку, я придвинула тарелку.
– Я не могу, – всхлипнула она.
– Пожалуйста, поешьте немного, – сказал Крис. – Вам понадобятся силы.
Она со стуком уронила вилку на тарелку.
– Ты сказал, что летишь в Грецию. Позволь мне сделать это для тебя, милый Кен. Я обдумала. Позволь мне решить эту проблему.
– Мама, – быстро перебила я. – Тебе нужно поесть. Тебе же придется общаться с людьми. С журналистами. Полицейскими. Страховыми агентами… – Я опустила глаза. Коттедж. Страховка. Что она наделала? Зачем? Боже, какой ужас. – Не разговаривай, а то еда остынет. Сначала поешь, мама.
Крис подцепил на вилку кусок яичницы и подал вилку матери. Она начала есть. Движения у нее были медлительные, как будто она долго обдумывала каждое из них, прежде чем совершить.
Когда мать поела, мы отвели ее назад в малую гостиную. Я сказала Крису, где лежат одеяла и подушки, и мы соорудили для нее постель на честерфилдском диване. Пока мы трудились, зазвонил телефон. Крис снял трубку, послушал, ответил: «Боюсь, ее нет», и положил трубку рядом с аппаратом. Я нашла брошенный мною крикетный мяч и, когда мать легла и Крис укрыл ее, подала ей мяч. Зажав его подбородком, она начала говорить, но я прервала ее:
– Отдыхай, а я посижу рядом.
Она закрыла глаза, и мне оставалось только гадать, сколько часов она провела без сна.
Крис уехал, я осталась. Я смотрела на мать и под бой дедовских часов отсчитывала четверти часа. Солнце медленно передвигало по комнате тени. Я пыталась сообразить, что делать.
Должно быть, ей понадобились деньги по страховке. Я перебрала все причины – от помощи семье Кена, рака и, соответственно, дорогостоящего лечения, до шантажа. Но я не могла придумать, что делать дальше, потому что не знала, что случилось. Начала сказываться бессонница предыдущих ночей. Я не могла принять никакого решения. Не могла планировать. Думать. Я уснула.
Когда я проснулась, наступил вечер. Я подняла голову и сморщилась – от неудобного положения на диванчике затекла шея. Я посмотрела на соседний диван. Матери не было. В голове сразу прояснилось. Где она? Почему? Что она сделала? Не могла же она на самом деле…
– Ты хорошо поспала, дорогая. – Я повернула голову к двери.
Она приняла ванну. Надела длинный черный блузон и такие же брюки. Накрасила губы. Привела в порядок волосы. Заклеила порез пластырем.
– Есть хочешь? – спросила она.
Я покачала головой. Она подошла к честерфилду и свернула одеяла, которыми мы ее накрывали. Аккуратно разгладила и сложила стопкой. Сложила квадратиком запачканную кровью салфетку. Положила ее поверх одеял, по центру. Затем села в точности туда, где сидела ранним утром в четверг, в угол честерфилда – на самое близкое к моему диванчику место.
Посмотрела на меня твердым взглядом и сказала:
– Я в твоих руках, Оливия.
И я поняла, что наконец-то власть перешла ко мне.
Странное чувство. Никакой радости осознание этого мне не принесло, только ужас, страх и ответственность. Ничего этого мне не хотелось, особенно последнего.
– Скажи хотя бы зачем? – попросила я. – Мне нужно понять.
