жизнь — словно круги на воде…
Никто из сотрудников Камиля не упоминал о том факте, что он все еще продолжает заниматься этим делом, за которое так не хотел браться и от которого страстно мечтал избавиться. Позавчера ему позвонил Ле-Гуэн и сообщил о возвращении Мореля.
— Да ну тебя к черту с твоим Морелем! — отвечал Камиль.
Произнеся эти слова, он понял то, что и так знал с самого начала: уже в тот момент, когда он согласился временно заняться этим делом, про себя он твердо решил довести его до конца. Он не знал, должен ли быть признателен Ле-Гуэну за то, что тот поручил ему это расследование, по негласной иерархии — далеко не первостепенной важности. Анонимный злоумышленник похитил неизвестную женщину, и кроме показаний одного-единственного свидетеля, которого допрашивали снова и снова, никаких подтверждений этого похищения не нашлось. Да, были еще следы рвоты в водосточном желобе, визг шин отъезжающего фургона — его слышали многие местные жители, свидетельство одного из них, который, паркуясь у своего дома, заметил фургон, нагло въехавший почти на середину тротуара. Но все это ничего не стоило по сравнению с таким материальным, весомым доказательством, каким был бы труп. Поэтому Камилю пришлось преодолеть немало трудностей, чтобы оставить при себе Армана и Луи — хотя наверняка в глубине души Ле-Гуэн, как и все остальные, был рад видеть возрожденную команду Верховена. Для комиссара это если даже и не лишний плюс в данном расследовании, то по крайней мере хороший задел на будущее.
Выйдя из ресторана, они втроем некоторое время шли вдоль канала, затем уселись на скамейку и принялись наблюдать за прохожими. В основном попадались влюбленные парочки или пенсионеры, выгуливающие собак. Было ощущение, что находишься где-то в провинции.
Любопытная все-таки подобралась компания, сказал себе Камиль. С одной стороны — богатейший человек, с другой — неисправимый скряга. «А у меня-то нет проблем с деньгами?..» Странно было думать об этом сейчас. Несколько дней назад он получил по почте документы, касающиеся предстоящей продажи картин его матери на аукционе. Но до сих пор так и не удосужился вскрыть конверт.
— То есть не очень-то ты и хочешь, чтобы они продавались, — заметил Арман. — И правильно, я бы на твоем месте тоже их сохранил.
— Конечно, ты-то готов хранить всё, в том числе прошлогодний снег.
А уж тем более картины Мод Верховен, чьим поклонником, почти против воли, Арман до сих пор оставался.
— Не всё. Но вот картины твоей матери — это совсем другое дело.
— Можно подумать, речь идет о королевских сокровищах!
— Ну уж точно — о семейных реликвиях, разве нет?
Луи ничего не говорил — как всегда в тех случаях, когда разговор становился чересчур личным.
— Что у тебя по поводу владельцев фургонов? — спросил Камиль у Армана, возвращаясь к теме похищения.
— Ищем… — откликнулся тот.
Единственной зацепкой на данный момент оставалась фотография фургона, сделанная благодаря одной из видеокамер над входом в аптеку предусмотрительного месье Бертиньяка. Удалось выяснить точную модель автомобиля, но это не слишком утешало — таких тысячи. Криминалисты исследовали небольшую видимую часть надписи на его боку и составили первый список владельцев мелких фирм, в чьих именах или названиях фирм могли встречаться такие буквы. Триста тридцать четыре фамилии, от Абадьяна до Ямина. Арман и Луи проверили всех, одного за другим. Как только они находили кого-то, кто имел в собственности или арендовал фургон подобного типа, — они ему звонили, выясняли, когда фургон был приобретен или арендован, соответствует ли по описанию тому фургону, который их интересует, и, наконец, посылали кого-то из сотрудников проверить машину на месте.
— В провинции наверняка было бы легче…
Осложняло проверку еще и то, что фургончики постоянно продавались, перепродавались, переходили из рук в руки — какой-то нескончаемый инфернальный круговорот. Приходилось отыскивать всех прежних владельцев и расспрашивать их. Чем меньше результатов, тем сложнее выглядела задача — и тем больше расцветал Арман. Хотя слово «расцветал» не слишком ему подходило — но, так или иначе, он с головой ушел в работу, и это явно доставляло ему удовольствие. Камиль наблюдал за ним сегодня утром — Арман сидел за столом в своем допотопном растянутом свитере, уткнувшись в очередной список фамилий и вооружившись рекламной ручкой с логотипом химчистки «Сент-Андре».
— На это могут уйти недели и месяцы, — обреченно заключил Камиль.
Но он ошибался.
В следующий момент у него зазвонил мобильник.
Звонил его стажер, крайне возбужденный. Он буквально захлебывался от нетерпения:
— Патрон? — Он забыл даже о том, что Камиль терпеть не может это обращение. — Мы выяснили, кто похититель! Его фамилия Трарье! Только что узнали адрес! Комиссар требует вас к себе, срочно!
11
Алекс почти ничего не ела, она чувствовала ужасную слабость, но хуже этого, хуже всего было то, что ее рассудок совсем помутился. Эта клетка намертво замкнула в себе ее тело, а разум отправила в свободный полет, куда-то далеко, в стратосферу. Проведя в таком состоянии час, начинаешь плакать. Проведя день — думаешь о том, чтобы умереть. Два дня — уже не вполне понимаешь, где ты. Три дня — сходишь с ума. Теперь Алекс уже не знала, сколько времени сидит взаперти в подвешенной к потолку клетке. Много дней. Очень много…
Не отдавая себе в этом отчета, она непрерывно стонала. Глухие утробные стоны поднимались откуда-то из глубины живота. Иногда она всхлипывала, но без слез — их уже не осталось. Она билась головой о доски — лбом, правым виском, потом левым, снова и снова, и ее стоны перерастали в громкие вопли. Она разбила лоб до крови, ее голова гудела, окутанная безумием, ей хотелось умереть побыстрее, потому что невозможно выносить такое существование.
Только в присутствии своего мучителя она переставала стонать. Когда он приходил, Алекс говорила, говорила не умолкая, задавала ему вопросы — не потому, что надеялась услышать ответы (он никогда не отвечал), а потому, что, когда он уходил, она чувствовала себя невероятно одинокой. Теперь она понимала, что чувствуют заложники. Она умоляла его не уходить, говоря, что ей страшно оставаться одной, страшно умереть в одиночестве. Пусть он ее палач, но странное дело — ей отчего-то казалось, что она не умрет, пока он здесь.
Хотя на самом деле вен было ровно наоборот.
Она причиняла себе боль.
Добровольно.
Она пыталась ускорить свою смерть, раз уж никакой помощи ей не дождаться. Она уже не контролировала свое тело, онемевшее и сводимое судорогами: она непроизвольно мочилась, билась в конвульсиях, сотрясавших ее с ног до головы. Тогда от отчаяния она начинала изо всех сил тереться ногой о шершавую доску. Вначале Алекс ощущала только слабое жжение, но она продолжала тереть, все сильнее и сильнее, — потому что ненавидела свое тело, в котором страдала, она хотела убить его, уничтожить, и терла ногу о доску, прижимая ее изо всех сил, отчего ссадина превращалась в рану. Глаза Алекс были устремлены в одну точку, в икру впилась глубокая заноза, но она все терла и терла, добиваясь того, чтобы рана начала кровоточить. Она надеялась, что кровь постепенно вытечет из ее тела вся, капля за каплей, и тогда она умрет.
Она отрезана от мира. Никто не придет к ней на помощь.
Сколько времени ей понадобится, чтобы умереть? И сколько времени пройдет, прежде чем обнаружат ее тело? Куда он его денет — уничтожит, закопает? Где? Она представляла себя завернутой в брезент, зарытой среди ночи где-нибудь в лесу, представляла, как небрежно он швыряет ее в вырытую яму, слышала глухой стук, мрачный и безнадежный, потом шорох осыпающейся земли. Она воочию видела себя мертвой.
