— Тысяча семьсот пятьдесят, и по рукам, — заявляет он.
Американец зевает и продолжает торговаться:
— Знаешь, что тебе скажу? Я сегодня щедрый. Пусть будет даже тысяча четыреста.
— Тысяча пятьсот, и договорились.
— Пятнадцать сотен, идет, — соглашается американец.
— А остальные? — спрашивает Педро.
— Остальных можешь везти в Денвер.
Педро качает головой, однако видно, что условия его устраивают. Пятнадцать сотен крупными купюрами — это неплохо. Но дело еще и в личности американца. Смирение Педро каким-то странным образом зависит от его роста и манеры держать себя. Власть американца безусловна. Раз он принял решение, разговоры, торг, препирательства уже неуместны.
— Даже не знаю, — сомневается Педро.
— Подумай еще разок.
Американец подходит к входной двери и откатывает ее в сторону. Втягивает воздух так, как будто в нем, помимо кислорода, есть что-то очень для него важное — живительное, омолаживающее. Моя мама уверена, что подобное воздействие на человека оказывает один из божков вуду, стоящий у нее на алтаре.
По полу на уровне лодыжек тянет сквозняком.
Педро делает вид, что обдумывает условия сделки.
Одна за другой истекают секунды.
— Ну и?.. — говорит американец не оборачиваясь.
— Возьмите и другого, — говорит Педро. — Он из Гватемалы. Будет хорошо работать. Триста долларов.
— Не могу. Слишком молод. Будет мешать, как больной палец. Это округ конгрессмена Тома Танкредо, а этот говнюк — кандидат в президенты. Иммиграция — его больное место. Служба иммиграции дышит нам в затылок. Устраивают облавы на лыжном курорте до начала сезона. Забирают чуть не каждого десятого. Ублюдки хреновы.
Педро кивает и многозначительно смотрит на нас с Пако. Мы оба согласны с ним расстаться.
— Ладно, договорились. Этих вы берете, остальных я везу в Денвер.
— Мудрое решение, друг, — кивает американец.
Не проходит и двух минут, как деньги переходят из одного кармана в другой, а мы выходим к новому черному «кадиллаку-эскалейд» и погружаемся в его черноту.
Глуховатая пожилая женщина и парень из Гватемалы машут нам на прощание.
Хлюп-хлюп. Никогда их больше не увидим. Всего вам доброго!
Пако подносит руку к окну.
— Не трогай стекло грязными ручонками, — роняет американец. — Надо было постелить что-нибудь на сиденье. Забыл. Это обычно Эстебан делает.
Пако убирает руку.
Посыпанная гравием дорога от склада идет вниз по склону к шоссе. Американец нажимает кнопки радио, перепрыгивает с одной станции на другую, пока не находит рок-музыку семидесятых годов.
Выезжаем на шоссе, поворачиваем на запад, едем в сторону заходящего солнца. Опять горы. Идет мелкий снег. Воздух сух. Пако сидит как на иголках. Молчит. Нервничает. Господи, по какому поводу? Самое плохое, что с тобой может случиться, это встреча с парнями из Службы иммиграции и билет в один конец обратно в Хуарес. Если тут кому и стоит волноваться, так это мне.
Снег начинает падать крупными хлопьями и вскоре переходит в дождь.
— Вот черт! — Американец удваивает скорость дворников.
За окном, как на картине — Скалистые горы. Никогда прежде не видала подобной красоты. Кажется, что эти фантастические горы существуют более чем в трех измерениях, словно пейзаж кисти Анри Руссо. Все преувеличено до абсурда. Чересчур. Осины, ели, сосны. Зубчатые вершины, высота просто сумасшедшая.
Пако грызет ногти, ерзает, но вскоре веки его смыкаются, он задремывает и становится похож на большую мертвую птицу. Сколько же ему на самом деле лет? Явно гораздо моложе меня. Детям нужно спать больше, чем взрослым.
Едем по шоссе около часа и затем сворачиваем на боковую двухполосную дорогу; она, петляя, уходит в горы.
Позвоночный хребет Америки.
Это те же горы, что простираются от Северного Ледовитого океана до южной Мексики. «Скалистые» — название детское, оно дает о них неправильное представление. По-испански горы называются
Пако хнычет во сне. Челка свешивается ему на глаза. Надувает губы. Какой-то плохой сон ему снится. Я отворачиваюсь. Беды не оберешься с этим парнем, совратителем нянек и монахинь.
Дождь прекращается, выходит солнце.
— Как вы там? Все нормально? — спрашивает американец, не оборачиваясь.
— Да.
— Теперь недалеко, посмотри по сторонам, полезно запомнить кое-какие ориентиры.
Линии высоковольтных передач. Телеграфные столбы. Нет-нет да и промелькнет домик среди деревьев. Потом домов становится больше, за окном проплывает предместье.
— Хватит с нас, наездились, — бормочет американец.
«Кадиллак» замедляет ход.
Толкаю локтем Пако:
— Приехали.
Смотрим сквозь тонированное стекло.
Длинная улица с широкими тротуарами. Полно пешеходов, люди на вид состоятельные, говорят по мобильным телефонам, рассматривают витрины магазинов. Белые, высокие, здоровые. Жены-блондинки, развязные подростки, но в основном все-таки женщины — такое время дня. Названия магазинов, которые я раньше встречала только в журналах: «Гуччи», «Донна Каран», «Версаче», «Диор», «Прада». Рестораны оформлены в черной гамме, скупо и лаконично, окна — во всю стену. Проехали несколько магазинов лыжного снаряжения, но никаких заведений быстрого питания, баров, лотерейных киосков, ничего низкопробного. Выглядит все совсем не так, как на фотографиях, сделанных Рики. Меньше. Гораздо меньше, чем в Гаване или даже в Сантьяго. Городок не больше деревни. Главная улица с несколькими перекрестками, стоянки для автомобилей, вокруг них деревья. Все население города с пригородами, по словам Рики, — пять тысяч человек. Но он же рассказывал, что население Фэрвью за последние три года удвоилось и в ближайшие три удвоится еще раз. Огромные площади лесного массива отведены тут под строительство жилья и новые сооружения горнолыжного курорта.
У большого книжного магазина мы свернули и остановились у полицейского участка.
Вот ужас-то! Что это? Неужели нас уже сдали федералам? Кто этот тип?
— Выходите, — командует американец.
— Сеньор, что…
— Выходите из машины, мать вашу!
Отстегиваем страховочные ремни. Открываю дверь и выбираюсь наружу. Неверный солнечный свет. Очень холодно.
— Идите за мной, молча. Делайте, как я говорю, — тихо произносит американец и потом, сочувственно покачав головой, добавляет: — Все будет хорошо.
Мы поднялись за ним по мраморным ступеням в помещение. Судя по табличке, это управление шерифа на Пёрл-стрит.
Компьютеры, ноутбуки, факсы, телефоны. Стены все белые. В Гаване полицейский участок белым бы красить не стали. Через пять минут все бы заляпали.
— Сэлли, собирай народ, — бросил американец хамоватой дамочке в розовом платье.
Через минуту нас разглядывали трое полицейских в штатском. Я обратила внимание на беджи,
