Он не знал ответа на этот вопрос. А пока обдумывал варианты ответа, поднялся на лифте на пятый этаж и пошел в отделение. Вышедшие вместе с ним из лифта посетители несли больным цветы и фрукты. Дальше по коридору шумел телевизор. Медсестры теснились в стеклянном «аквариуме», служившем им сестринской, недоступные для пациентов и требовательных родственников.
В одной из палат двое мужчин сидели, сгорбившись над шашками. Они подняли на него глаза, и Рикмен увидел по их беспокойному и разочарованному выражению, что те и не думают, как сделать следующий ход. Правила этой простой игры, как и все правила жизни, были сейчас далеко от них. Самое печальное было то, что они об этом знали.
Рикмен отвел взгляд и слегка ускорил шаг. Он услышал громкий возбужденный голос брата, в котором звучало маниакальное убеждение, что необходимо говорить без остановки, что его жизнь или рассудок зависят от этого. Рикмен иногда наблюдал что-то подобное у жертв насилия, а чаще у свидетелей страшных преступлений. Они снова и снова переживали ужас, обвиняя себя за то, что не вступились, осуждая свое невмешательство. И все снова и снова, по кругу, пока он не прерывал их, чтобы успокоить. Вы поступили правильно. Вы все равно ничего бы не сделали. В большинстве случаев это была правда, приносившая людям некоторое утешение.
Он остановился, не доходя палаты, пытаясь расслышать, что же говорит Саймон. На него тоже давит бремя вины, не дающей ему покоя? Как только Рикмен появился в проеме, тот повернулся, сердитый и решительный. Увидев его, Саймон замолчал и встал как вкопанный. Несколько минут он вглядывался в Рикмена, словно пытаясь сфокусировать свой взгляд на его лице.
Он продолжал говорить, но они не хотели слушать. Он твердил, что они совершили ошибку, но они, похоже, были уверены в своей правоте. И эта женщина, Таня, все приходила, словно она была одной из них. Все часы бодрствования громадная черная дыра в его памяти, страх того, чего он не помнил, грозили перевернуть всю жизнь вверх тормашками.
Таня его пугала: ее ожидания, ее эмоциональные вопросы – этого было слишком много, рассудок не справлялся. Он говорил им снова и снова, что в этом кресле должен сидеть Джефф, а не какая-то незнакомка. Маленький Джефф с пачкой комиксов про Супермена, потому что это его любимый герой. Саймону всегда больше нравился Бэтмен из-за его технических прибамбасов, а еще он казался более взрослым, более реальным, чем Супермен. Бэтмен был человеком и использовал собственные мозги, чтобы победить всяких гадов, что и привлекало Саймона. Он называл маленького Джеффа Робином[3], а Джефф бесился, потому что хотел быть большим и сильным, как Супермен, а не каким-то тощим мальчишкой, как Робин. Хотя он, конечно же, и был им, этим худым пацаненком. Он был маленьким и слабым и ненавидел это, ненавидел быть слабым. Но он был мужественным. Саймон помнил, что Джефф всегда был мужественным.
Он остановился. Попытался сосредоточиться. Что-то силилось всплыть, какое-то воспоминание. Но он не знал, на чем именно нужно сосредоточиться. Осталось только ощущение, что он забыл что-то важное…
Затем он увидел Джеффа. Джеффа постарше, Джеффа-мужчину. Ему твердили, что он забыл многое – годы и годы, – но он не верил. Однако сейчас, глядя на этого возмужавшего Джеффа, ему волей-неволей приходилось верить. И хотя это печально, что Джефф постарел, а он и не заметил, Саймон был рад его видеть. Джефф пришел, он знал, что так будет. Он почувствовал, как его лицо расплывается в улыбке, и шагнул вперед:
– Джефф!
Рикмен не подал брату руки и вопросительно посмотрел на Таню.
– Он не помнит, – объяснила она. – Он забыл, что вы здесь уже были.
– Я не забыл! – неожиданно завопил Саймон, задрожав от ярости. – Я помню то, чего вы никогда и не знали!
Таня вжалась в кресло, испуганная и подавленная.
Рикмен заговорил мягко, зная, что его голос дойдет до Саймона:
– Что же ты помнишь, Саймон?
Саймон обернулся. Он казался потрясенным и сбитым с толку, словно не понимал причины своего возбуждения. Неужели его память повреждена настолько, что он уже забыл, почему накричал на Таню?
Он начал рассказывать про их детские игры, про шалаш, который они построили в чаще Крокстет-парка, про запруду, которой перегородили ручей, как исследовали ночные улицы, пока все спали… Рикмен почувствовал, как участился его пульс. Эти воспоминания имели власть над ним. Он обнаружил, что реагирует вопреки своему желанию, понял, что готов все простить брату.
Саймон рассказывал с мельчайшими деталями, вспоминая начало лета в парке. Как однажды они, лежа на влажной траве, пытались сосчитать сверкающие капли росы, нагрузившие кончик каждой изогнувшейся травинки, и желали, чтобы они превратились в алмазы. Тогда они набьют ими карманы и принесут домой. Он начал успокаиваться, излагая в подробностях их детские фантазии. Когда он замолчал, на губах блуждала легкая улыбка, а сияние тех летних дней светилось в голубых глазах. Рикмен с потрясением осознал, что Саймон не просто успокоился, забыв, почему он был в ярости на Таню, он вообще забыл, как страшно только что разъярился.
– Я попал в аварию, – вдруг сказал Саймон. – Нет, не так. Не было аварии.
– Да нет, Саймон, – поправил его Рикмен, тронутый переживаниями брата. – Все так. Ты побывал в аварии.
– Я ведь знаю. Знаю, что был.
Саймон попытался сосредоточиться. Джефф смотрит на него, будто на сумасшедшего. Боже… почему же он не может объяснить? Это неверно, что он попал в аварию, потому что он хотел сказать не это: он имел в виду, что впал в кому, а слово «авария» просто вырвалось, как будто он не контролирует свой язык. Слова по-прежнему ведут себя странно: либо их совсем не находишь, либо выскакивают не те. Это плохо – не контролировать материальный мир – так считают врачи и люди, которые приходят навестить его. Это наполняло Саймона ужасом: его разум отказывает, а значит, он… он…
Слово, которое наконец пришло к нему, было «безумен».
Он внимательно смотрел, как вылетают слова изо рта Джеффа, потому что очень трудно услышать, что
