останавливается; телевизионные осветительные приборы включены по периметру парка; шум усиливается, волнение нарастает; кажется, волна протестующих изменила направление движения; теперь камера может показать грубо нарушенную разграничительную линию между протестующими и копами. Мимо бегут люди. В полицейских уже летят бутылки, дальше взрывается еще один фейерверк; справа, ярдах в сорока или около того вслед за ослепительной красной вспышкой появляется красный дымок; общее внимание толпы мгновенно переключается на красную сигнальную ракету. На переднем плане крупный белый мужчина с чем-то вроде длинной бейсбольной биты или дубинки в руках резко прыгает вперед и с размаху бьет чернокожего полицейского, следящего за красным дымком, сзади по шее. ] У, ё!.. [Полицейский падает на землю как подкошенный. Нападавший бежит в направлении камеры под некоторым углом; через четыре шага он уже за кадром. Волна протестующих хлынула вперед; копы выглядят смущенными; некоторые из них заметили упавшего товарища и бросились окружить его кольцом; вот на него падает яркий свет, один из колов передает сообщение по рации; другие подбегают и начинают оказывать первую помощь. ] Ты видишь это? Этот подонок ударил его! [Полицейские в шлемах, находящиеся на рубеже соприкосновения с протестующими, уже услышали по своей радиосвязи, что один из них пострадал, и внезапно ринулись на протестующих и жестко оттеснили их; появляется коп верхом на лошади с винтовкой наготове; он целится в головы отдельных бунтовщиков и орет на них. Протестующие отступают, отступают, отступают, пока не сливаются в темную визжащую массу. ] Они, черт возьми, убили копа!
Билли: Да знаю я, знаю!
Саймон: Подожди минутку, мы должны выбраться из…
Я наклонился вперед и нажал кнопку останова. Мне не было нужды смотреть дальше. Остальное было мне хорошо известно. Ньюйоркцы хорошо помнят, как в начале 1970-х годов парк Томпкинс-сквер превратился в прокопченный лагерь бомжей, самовольных поселенцев (многие из них происходили из и выросли в обедневших районах вроде Аппер-Сэддл- Ривер, штат Нью-Джерси, или Дарьей, штат Коннектикут), наркоманов, всякого рода дармоедов и опустившихся типов, частично занятых проституток й уличных поэтов. В то время я неоднократно освещал эту тему самым подробным образом. Полиция периодически вытаскивала этих поселенцев из их лачуг и палаток, словно только за тем, чтобы они тут же вернулись обратно. Тем временем жители близлежащих домов требовали вернуть им их парк. Представители бездомных заявляли, что им некуда идти, кроме парка, который, во-первых, обеспечивал им безопасность и, во-вторых, позволял бесплатно наслаждаться зеленью. Город занял вполне определенную позицию, а именно: что живущие вокруг парка налогоплательщики и их дети, в свою очередь, имеют право наслаждаться настоящим парком, а не зрелищем людского страдания и нищеты, засравшей то, что осталось от травы.
Конфликт был неизбежен, но мне не хотелось бы углубляться в детали этого вечера или оценивать стратегию, выбранную полицейскими для контроля поведения толпы, или политические умонастроения администрации Динкинса. Важно лишь то, что одного из полицейских, Кита Феллоуза, стоявшего у края тротуара, огрели сзади бейсбольной битой. Как свидетельствовала видеолента Саймона Краули, нападавший метнулся в бушующую толпу и исчез. Я был там, кружил по парку, разговаривал с кем только мог, выпив для бодрости девять или десять чашек кофе и стремясь подзаработать за счет насилия. В какой-то момент мне удалось услышать переданное по полицейским рациям сообщение, что один полицейский сбит с ног и серьезно ранен и у него из носа и ушей хлещет кровь. По логике полицейского командования, подобное сообщение означает: кто-то замахнулся на власть. Когда такое происходит, огромная тыловая структура полицейского управления города Нью-Йорка приходит в движение с ужасающей скоростью: огромные синие машины с личным составом, казалось, материализовались из воздуха;
Наутро от буйной ночи осталось лишь истоптанное грязное поле сражения, охраняемое командой из пятидесяти полицейских. Брошенная бейсбольная бита с начисто стертыми отпечатками пальцев была найдена в сточном колодце. Тем временем полицейский Феллоуз лежал в коме в больнице Бет-Изрейл с опасным отеком мозга. Когда слух о том, что на него напал белый, выдержал более трех выпусков новостей, преподобный Эл Шарптон явился к дверям больницы с толпой своих приверженцев, обвиняя полицейское управление в том, что следствие ведется спустя рукава, «потому что они считают, что жизнь чернокожего копа стоит не так дорого, как жизнь белого», и «город становится театром расовых столкновений», и так далее. Затем последовали обычные пессимистические заявления. По телевидению показали, как жена Феллоуза входит в больницу в окружении их троих детей. Я сообщил в своей колонке, что за предыдущие пятнадцать месяцев полицейский Феллоуз спас никак не меньше четырех жизней, воздержавшись, однако, от упоминания о том, что за свою девятилетнюю карьеру он дважды обвинялся – возможно, несправедливо, а возможно, и по делу – в превышении полномочий. Он не мог ответить на обвинения, и к этому моменту они уже стали неуместными. Кроме того, я поговорил с его женой, пребывавшей в отчаянии по поводу того, что не может объяснить детям, почему полиция не схватила человека, нанесшего удар их папе.
После кончины Феллоуза я в своей колонке дал материал о его похоронах. Полицейское управление хоронит своих покойников с торжественной пышностью, призванной убедить живых, что их тоже похоронят со всеми почестями, если они, не дай бог, погибнут. Служба проходила в Бруклинской церкви Скинии на Флэтбуш-авеню, и полиция по этому поводу расставила по всем окрестным улицам заграждения – нимало не заботясь о возникших в результате транспортных пробках, – чтобы придать району вид, соответствующий скорбным событиям; вдоль всей авеню расставили тысячи полицейских – пять тысяч, если быть точным, – в парадной форме, фуражках и белых перчатках. Все застыло. Огни светофоров последовательно загорались красным, зеленым, желтым, но никто не подчинялся никаким сигналам. Несколько парней с рациями несли службу на плоских крышах. По сигналу цепь полицейских начала уплотняться, окружая могилу и выказывая тем самым достойные подражания благоприличие и уважительность. Мэры приходят и уходят, власть гангстерских группировок учреждается и рушится, наркодельцы достигают процветания и уходят в небытие, меняется все, но только не полицейское управление города Нью-Йорка. На улице, безусловно, была представлена вечная Власть. Затем составляющие основное ядро полиции ирландские ребята с татуировкой в виде зеленого клевера на левом колене с волынками в руках размеренным шагом прошли по улице под мерный бой барабанов; потом на сцену выступили сотни полицейских на громадных мотоциклах в голубых шлемах с зеркальными щитками, ехавшие на своих мотоциклах так медленно, словно законы физики были временно отменены божественным произволением. Следом за ними двигался черный автомобиль-катафалк с цветами, за ним еще полицейские на мотоциклах, далее автомобиль, на котором стоял гроб красного дерева с телом Феллоуза, затем полицейское начальство, полицейские машины и под конец огромный полицейский грузовик-луддит[5] на случай, если какой-нибудь гражданский автомобиль ненароком окажется на пути процессии. И было в такого рода полицейских похоронах, как и во всех, которые я видел, одновременно и что-то стоическое, и отвратительное, и прекрасное.
Со временем почти все, конечно, забыли полицейского Феллоуза, почти все, кроме его семьи и нескольких товарищей – полицейских и детективов, упорно продолжавших расследовать это дело. (Правда, его убийца, скорее всего, тоже помнил о нем, – сразу после того, как орудие убийства обрушилось на голову полицейского, нападавший как безумный метнулся под деревья, врезался в толпу, изо всех сил работая локтями, и, пробившись сквозь нее, убежал по одной из близлежащих улиц.) И теперь у меня была видеозапись этого эпизода, сделанная Саймоном Краули. Было темновато, и камера слегка подпрыгивала, но я знал, что полиция не поскупится на расходы, чтобы увеличить и улучшить качество изображения нападавшего. Просматривая пленку еще раз и нажав кнопку стоп-кадра, я сам смог разглядеть, что это был белый мужчина лет тридцати, ростом шесть футов, с растительностью на лице, весом, вероятно, фунтов двести десять, одетый в старый армейский китель с оторванными рукавами. Он держал бейсбольную биту в правой руке примерно посередине, как участник эстафеты, схвативший слишком большую эстафетную палочку. Я снова и снова останавливал и запускал запись. Там был момент, когда этот человек пересекал сноп света от уличного фонаря, и его можно было разглядеть вполне отчетливо; видна была даже татуировка на его мясистой левой ручище. Я знал, что полиция могла бы многое извлечь из этой информации, возможно, они просто узнали бы этого человека.
И разумеется, они не упустили бы возможности разобраться по полной программе с тем, кто в течение нескольких лет сознательно утаивал подобную информацию, а именно с Кэролайн, если она понимала всю важность пленки. Такой поступок квалифицировался минимум как препятствование отправлению правосудия, а в случае предъявления подобного обвинения ведомство районного прокурора Манхэттена, несомненно, с жадностью ухватилось бы за возможность возбудить против нее дело. Свой интерес был и у меня. Я мог использовать эту пленку.
Но что делать? Сбежать из банка с лентой, интересующей полицию, или остаться здесь и хладнокровно продолжить поиски той видеозаписи, которая требовалась Хоббсу? На эти поиски могли уйти
Тем не менее я этого не сделал. Я задержался еще на два часа, быстро прокручивая оставшиеся записи и ища на них Хоббса. В большинстве своем они были достаточно однообразны. В конце концов я закрыл за собой дверь и поспешил к выходу по устланному ковром коридору. Я сдерживал себя, чтобы не идти слишком быстро, и при этом держал руки в карманах, чтобы кассету с Феллоузом нельзя было заметить, – уловка самая примитивная, но охранники и портье, будучи выходцами из низших классов, почтительно относятся к белым людям в дорогих костюмах. Когда лифт оказался на первом этаже и от улицы меня отделяли лишь вестибюль и стеклянные двери, мне пришло в голову, что, если Кэролайн не вылезет с другой пленкой, я смог бы использовать эту новую против нее. Не слишком достойная мысль, но по сравнению со всем тем, что последовало дальше, она оказалась всего лишь мелким прегрешением на фоне великих грехов.
Вернувшись домой, я застал Лайзу на кухне; она стояла, оперевшись на раковину. По ее мертвенно-бледному лицу я сразу догадался, что Джозефина рассказала ей о пистолете.
– Ты знаешь? – спросила она, когда я вошел.
– Про пистолет?
Она кивнула:
– Я хотела тут же ее уволить.
– Я тоже.
Лайза повернулась и подошла ко мне.
– Знаешь, мне трудно на это решиться. Я была… мне кажется, я никогда еще не была так расстроена, даже когда умер папа.
– Ну и как она отреагировала?
– Мы с ней проплакали весь вечер.
– Дети ее обожают, – сказал я.
– Да, и она их любит.
– Я думаю, нам не найти ничего лучше.
Лайза обреченно кивнула, и тут я вспомнил об операции:
– Как у тебя дела?
– Кажется, я сегодня неплохо потрудилась, – сказала она. – Ткани здорово порозовели.
Чуть позднее мы с Лайзой наблюдали за купанием детей. Они визжали от удовольствия и плескались в воде, как две меленькие хорошенькие рыбки. Я, как полагается, покрикивал на
