стекле. — Мне не свойственна горечь!
Она никогда не стала бы использовать клише «пламенная ярость». И все-таки именно оно крутилось у нее в голове, когда она повернулась спиной к окну и легла на слишком мягкий диван, чтобы отдышаться. Под ложечкой жгло. Она медленно подняла руки к лицу. Крупные, пухлые руки со вспотевшими ладонями и коротко остриженными ногтями, на тыльной стороне одной из ладоней шрам, у большого пальца линия судьбы делает странный изгиб. Женщина пыталась найти историю, которая пряталась где-то там, среди десятков тонких линий. Аккуратно, быстрым движением она задрала блузку и начала крутиться, поворачиваться, ощущая собственную кожу. Ей стало жарко, горло пересохло. Рывком она села и осмотрела свое тело, словно оно принадлежало кому-то чужому. Провела пальцами по волосам, почувствовала, что на кончиках пальцев остался жир. Расцарапала себе ногтями макушку и жадно облизала пальцы. Под ногтями остался железный привкус, и она грызла их, откусывала и проглатывала кусочки. Теперь она понимала: оглядываться назад просто необходимо, крайне важно соединить свою историю с целым.
Она однажды пыталась сделать это.
Когда она наконец-то раздобыла копию медицинской карты, сухой, полный профессиональной терминологии рассказ о своем собственном рождении, ей было тридцать пять лет. Она пролистала пожелтевшие страницы, пахнувшие пыльным архивом, и ее смутные предчувствия получили подтверждение, которого она одновременно боялась, хотела и ожидала. Ее мать не была ее Матсрью. Та женщина, которую она считала Матсрью, была ей чужой. Посторонней. Человеком, к которому она не обязана испытывать никаких чувств.
Новость не вызвала у нее ни злости, ни тоски. Когда она осторожно скрепляла исписанные от руки листы, она ощущала только слабость. Или, скорее, слабое, почти равнодушное раздражение.
Она никогда не сводила счеты с прошлым. Ей этого не хотелось.
Ненастоящая мать умерла практически сразу после этого.
С тех пор прошло десять лет.
Вибекке Хайнербак всегда ее раздражала.
Вибекке Хайнербак была расисткой.
Конечно, она вела себя так, что никому не пришло бы в голову обвинить ее в этом открыто. Эта женщина, помимо прочего, обладала политическим чутьем и почти поразительным умением выстраивать свой имидж. Она понимала, какую мощную силу в наши дни представляют собою средства массовой информации. Но зато соратники Вибекке по партии то и дело позволяли себе высказывания, в которых сыпали неизменно тупыми характеристиками иммигрантов. Они не видели разницы между китайцами и сомалийцами. Хорошо вписавшихся в общество тамилов ставили в один ряд с преступниками из Сомали. Добросовестный пакистанец, хозяин овощной лавки, казался им таким же общественным балластом, как охотник за счастьем из Марокко, который приехал в Норвегию, считая, что он вполне может обеспечить себя как женщинами, так и правительственными пособиями.
В ксенофобии своих товарищей конечно же была виновата Вибекке Хайнербак.
Женщина, проводившая в одиночестве зиму на Ривьере, резко встала с дивана, пошатнулась — волна головокружения заставила ее руки задергаться в поисках опоры.
Все так хорошо удалось, все вместе. Все работало.
Она улыбнулась, удивленная силой своих колебаний.
Побывать в доме, в котором живет человек, значит больше, чем увидеть тысячу интервью, подумала она, когда слабость прошла.
Приближался вечер, и она собиралась налить себе еще бокал этого хорошего вина из старого города. Свет маяка на мысе Сен-Жан-Кап-Ферра мел небо над ней пульсирующим ритмом, когда она снова посмотрела на бухту. Огни горели вдоль дорог, ведущих на север, которые прорезали холмистый пейзаж.
Она — настоящий мастер своего дела; ее работу не должен оценивать никто, кроме нее самой.
5
Визит в квартиру Вибекке Хайнербак не избавил Ингвара от предубеждений, но по крайней мере позволил представить, как будет проходить посвященный ей вечер памяти, на который он сейчас ехал. Он припарковался довольно далеко от дома. Машины плотно стояли вдоль обочины, делая и без того узкую дорогу почти непроезжей.
Бывший глава партии щедро предоставил в распоряжение друзей Вибекке свою огромную виллу на пляже, неподалеку от закрытого недавно аэропорта Форнебу. Бревенчатый дом с ломаной линией задней стены, десятком эркеров, большими террасами и двумя ионическими колоннами возродился как птица Феникс в пепельно-сером, спускающемся к фьорду бесснежном саду, в котором пока не было ничего, кроме глины и гравия.
Нашествие скорбящих, одетых в черное, превосходило всякие ожидания. Ингвар и не помнил, когда ему доводилось видеть на частном мероприятии такую многочисленную толпу.
Стюбё пожал руку женщине в дверях и на всякий случай пробормотал слова сочувствия. Он понятия не имел, кто она такая. Едва войдя в холл, он чуть не споткнулся о стойку для зонтиков. Как минимум пятнадцать человек ждали своей очереди снять верхнюю одежду. Внезапно он почувствовал, что его тянут за руку, и, прежде чем он успел обернуться, молодой человек с тонкой шеей и плохо завязанным галстуком снял с него пальто и вежливо подтолкнул по направлению к гостиной — то есть одной из многих гостиных в этом доме.
Не успев даже осмотреться, Ингвар уже стоял с винным бокалом в руках. Он был за рулем, поэтому начал растерянно озираться в поисках места, куда можно было поставить бокал.
— Это не алкоголь, — прошептал чей-то голос. Он сразу узнал его хозяйку.
— Спасибо, — сказал он растерянно и постарался теснее прижаться к стене, чтобы не загораживать дверь. — Вы, значит, тоже здесь.
Почувствовав неуместность последней фразы, он попытался проглотить ее конец, краснея от разливающейся теплоты смущения.
— Да, — вежливо ответила женщина, она продолжала говорить тихо среди этого гудящего собрания. — Большинство из нас здесь. Это не политика, это трагедия, которая всех нас тронула.
На ней был облегающий черный костюм, контрастировавший с ее короткими светлыми волосами. Черное ей не шло: она выглядела сейчас бледнее, чем обычно по телевизору. Ингвар в замешательстве опустил глаза и заметил, что похоронная атмосфера не помешала лидеру Социалистической левой партии надеть очень короткую юбку, для которой она и лет десять назад была слишком стара. Но ноги у нее были красивые, и ему вдруг пришло в голову, что пора бы поднять взгляд.
— Вы были другом Вибекке? — вопросительно произнесла женщина.
— Нет. — Он откашлялся и протянул ей руку, она ее пожала. — Ингвар Стюбё, — представился он. — Криминальная полиция. Очень приятно.
У нее были вниМатсльные синие глаза, и он заметил промелькнувшую в них искорку любопытства, когда она наклонила голову, перекладывая бокал из одной руки в другую и делая маленький глоток.
— Я надеюсь, вы со всем этим разберетесь, — сказала она, поворачивая лицо в сторону комнаты, где бывший лидер партии Хёль Мундаль становился за трибуну, одолженную, очевидно, в гостинице неподалеку.
— Дорогие друзья, — обратился он к присутствующим после привлекающего внимание покашливания. — Сердечно приветствую вас всех в нашем с Кари доме. Спасибо, что вы пришли на прием, который мы нашли важным и нужным сегодня устроить. — Он снова откашлялся, на этот раз громче. — Извините, — сказал он и продолжил: — Всего два дня назад мы узнали ужасную новость о том, что Вибекке так жестоко отняли у нас. Она...
Ингвар готов был поклясться, что из глаз старика катились слезы. Настоящие слезы, удивленно подумал он. Настоящие соленые слезы на виду у публики увлажнили лицо человека, который в течение трех десятилетий был самым жестким, самым хитрым, самым способным к выживанию политиком Норвегии.
