кухни.
Он заметил комнату в конце холла. Пока он энергично жевал и пытался отыскать свое пальто в свалке верхней одежды, пиджаков, шляп и шарфов, его вдруг осенило, что фру Мундаль не спросила, кто он такой и зачем пришел. Она вряд ли могла знать его: Ингвар только один раз давал интервью одному из национальных телеканалов, а днем позже пообещал себе и своему начальству, что это никогда не повторится.
Наконец он нашел пальто и вышел.
Ссора, подумал Ингвар, когда промозглый морской ветер ударил ему в лицо. Ссора в такой день. Между маленькой фру Мундаль и Рудольфом Фьордом, вторым человеком в партии и, если верить газетам, очевидным преемником Вибекке Хайнербак. Причина для ссоры, по-видимому, была настолько серьезной, что они не позаботились даже о том, чтобы присутствовать в гостиной во время речи Хёля Мундаля.
Порыв ветра заставил подол пальто захлопать по ногам. Ингвар съежился от холода и побежал тяжелыми шагами по крупному гравию.
Эта ссора вовсе не обязательно должна иметь отношение к смерти Вибекке, но все же...
Подходя к машине, он услышал звук снижающихся вертолетов. Их было два, один сел на невысокой скале к востоку, второй — на воду в нескольких сотнях метров от берега. Он разглядел, что и маленький катер у причала тоже принадлежит полиции. Вдоль дороги Ингвар насчитал пять полицейских в форме, все они были вооружены.
Собрание в доме может теперь чувствовать себя в безопасности.
Настолько, насколько это вообще возможно, подумал он, заводя машину.
Ингвар выплюнул лист петрушки и был вынужден проехать задним ходом пятьдесят метров, прежде чем смог повернуть.
Главные страдания причиняла вовсе не физическая боль, к ней она давно привыкла. Рассеянный склероз разрушал ее тело уже больше двадцати лет. Ей было всего шестьдесят семь, однако жизнь близилась к концу; это Ивонне Кнутсен хорошо понимала. Организм еле работал. Пролежни мокли и болели. Она лежала, вытянувшись, в кровати, в безобразной комнате, в больнице, которую всегда терпеть не могла. Скорбь забирала у нее последние силы.
Бернт был, конечно, очень мил. Он каждый день приводил с собой Фиореллу и сидел у нее подолгу несмотря на то, что Ивонне часто впадала в дремоту. Лекарства, которыми ее потчевали врачи, становились все сильнее.
Она хотела умереть. Бог категорически отказывался ее принимать.
Самым ужасным в этом вечном лежании было время. Когда ничего нельзя делать, оно вырастает, сворачивается кольцами, кругами, широко простирается изгибами, пока не возвращается обратно в исходную точку: ей ничего этого не надо. Ее время на земле должно было закончиться уже давным-давно, и скорбь делала попытки хрупкого тела выжить еще более невыносимыми.
Фиона была хорошей дочерью. Они, конечно, ссорились, как все матери и дочери, и иногда их отношения становились прохладными; но чего же еще можно было ждать? Но и мирились они легко, и все быстро возвращалось на круги своя. Фиона была милая. Подруги Ивонне частенько говорили раньше, когда она еще была в состоянии приглашать кого-то на чашку кофе или даже, в хорошие дни, на обед:
— Счастливая ты, Ивонне.
Фиона никогда ее не бросала.
У них двоих была тайна. Такая большая, что стала невидимой.
Как время растягивается, если в нем нет потребности, точно так же и тайна может разрастись до таких масштабов, что становится невидимой. Поначалу она разделяла их, как колючий терновый куст. Когда стало невыносимо терпеть, они на удивление легко справились, сказав себе: «Мы забудем об этом».
Ивонне Кнутсен отчетливо слышала свой тогдашний уверенный голос, исполненный решительного стремления покровительствовать: «Мы забудем об этом».
И они забыли.
Теперь Фиона умерла, и одиночество подарило тайне новую жизнь. Тайна преследовала ее, особенно по ночам, когда ей казалось, что она может разглядеть ее, как тень за окном. Тайна обернулась тихим мстителем, который наконец-то нашел случай помучить Ивонне сейчас, когда ей не с кем было забывать.
Если бы только Бог позволил ей последовать за Фионой!
— Боже, помоги, — прошептала она в воздух. Но сердце продолжало упрямо биться под выпирающими ребрами.
Начинало темнеть, время приближалось к четырем. Был вечер понедельника, девятое февраля. Мужчина тридцати семи лет пытался взобраться на желтый строительный кран, который возвышался на двадцать метров над хаосом материалов и техники. Едва успев подняться над землей, мужчина почувствовал, как ледяной ветер пробирается под одежду. Слишком тонкие перчатки, а ведь приятель его предупреждал, что металл будет ледяной. Но он не решился надеть что-то потеплее: боялся, что сорвется, не ощущая пальцев.
Он лез недостаточно быстро, приятель был уже на полпути, но это понятно, он был моложе и в лучшей форме.
Вегард Крог пытался мыслить спокойно.
В сущности, он был не подготовлен к таким физическим нагрузкам. Он нехотя приближался к сорока годам, так и не получив того признания и тех отзывов, которых заслуживал. Самому ему казалось, что он пишет весьма доступно, но в то же время качественно и литературно. Рецензенты — в той степени, в которой работы Вегарда Крога вообще удостаивались большего, чем случайное упоминание в региональной газете его родного края, — были в общем и целом согласны между собой. У Вегарда Крога есть свой неповторимый голос, писали они, у него оригинальное, ироничное перо. Его называли талантливым. Сейчас он довольно хорошо известный писатель. Он повзрослел, у него есть что рассказать миру. Его талант уже расцвел, и он должен теперь занять в литературе свое место, стать человеком, с которым считаются. Дома, на доске для записок, висела статья из «Моргенбладет», рецензия на его третий роман. Не так чтоб уж очень объемная — всего два столбца, бумага истрепалась и пожелтела, провисев несколько лет в кухне, — зато в ней встречаются выражения «сильный», «полный жизни» и «временами технически блестящий».
Читатели, несмотря на все это, от него отвернулись.
Не думать. Лезть.
Надо было надеть комбинезон. Между свитером и поясом брюк оставалось неприкрытое место. Холод сосульками покалывал поясницу. Он попробовал засунуть майку в брюки одной рукой, это помогло только на пару секунд.
Ему предстояло испытание. Он сам не знал, откуда черпал энергию. Не думая о холоде, не заботясь о все увеличивающемся расстоянии до земли, не вспоминая об опасности для жизни этого проекта, который он твердо решил выполнить, он сосредоточился на том, чтобы ставить одну ногу над другой. Поднимать одну руку на верхнюю перекладину, пока вторая цепляется за нижнюю. Снова и снова. Двигаться в темпе. Использовать все ресурсы.
И вот он наверху.
Ветер был такой сильный, что кран ощутимо раскачивался. Он посмотрел вниз. Закрыл глаза.
— Не смотри вниз! — прокричал приятель. — Не смотри пока вниз, Вегард! Смотри на меня!
Веки прилипли к глазам. Он и хотел было смотреть, но не отваживался. Резко накатила слабость.
— Ты делал это раньше, — услышал он голос приятеля, теперь гораздо ближе. — И это возможно, конечно, ты сам прекрасно знаешь.
Рука схватила и сжала его предплечье.
— Все точно так же, как летом, — сказал голос. — Единственная разница — в погоде.
И в том, что это противозаконно, подумал Вегард Крог и попробовал вернуться мыслями в прошлое.
«Классовая борьба» оказалась тупиком, он отдал этой газете слишком много лет жизни. Может быть, потому, что ему, несмотря ни на что, разрешали там писать так, как он хотел. «Классовая борьба» не боялась иметь позицию: у газеты должна быть политическая позиция, и Вегарду Крогу разрешали неистовствовать столько, сколько ему заблагорассудится. Главное, как говорил редактор, чтобы агрессия
