надела. Только ребенок необыкновенный, глаза горят, как уголья; как никого нет, вылезет из колыбели да под печку и лезет. Недалеко и до году. Раз мать прядет одна у люльки, а он вдруг и говорит: 'Мама! я тебя съем!..'. И взял такой ужас эту бабу - упала она перед образом со слезами. 'Господи, говорит, прости мое согрешение!..'. Во время ее молитвы дверь в избу опять отворилась, вошел старичок, весь седой как лунь и лицо благообразно. 'Я, говорит, помогу твоему горю, только молись Богу; окропи, говорит, ребенка богоявленскою водой да молчи, что бы ни случилось, а через год родишь ты младенца, дай ему имя Николай, в честь чудотворца Николая'. Старичок, как сказал это, так и пропал. Баба взяла богоявленской воды, окропила младенца и промолвила: 'Исчезни ты, окаянный!'. А тот захохотал да молвил страшным голосом: 'Ну, счастлива!' - и вспыхнул вместе с люлькой синим пламенем. Баба упала без памяти, а как очнулась, то в избе ни люльки, ни ребенка не было, только серой пахло… Поблагодарила она Бога, а через год принесла младенца, назвала его Николаем, и муж стал любить, и все пошло хорошо.
- Ну, Марья Ивановна, эку вы страсть рассказали! Да вот оно что значит молитва-то! Батюшка Царь Небесный милует нас грешных, а мы вот в грехе сгорели. Хоть бы моя жизнь: служишь, служишь, а ведь иногда Татьяна Петровна так обидит, что только всплачешь горько перед образом, и легче станет; ровно кто шепчет: 'Ну, Степанида, не плачь, потерпи…'.
- Степанида Ивановна! свечек пожалуйте, - произнес слуга так неожиданно, что мы все вздрогнули.
- Чего-о! - вскричала Степанида Ивановна голосом, не похожим уже на голос кающейся грешницы.
- Свечек пожалуйте, две свечки: в фонарь да в прихожую.
- А огарки где?
- Догорели.
- Как догорели? Врешь ты все! когда им догореть? куда вы их дели?
- Куда их деть? я их не с кашей ем.
- Не с кашей ем! Чай, в три листика целую ночь бились, окаянные!
- Вы видели, что ли?
- Молчи же, нехорошая харя! Уж, право, барыне пожалуюсь, право, пожалуюсь, - кричала она, выходя из комнаты и звуча ключами.
- Вишь, какая у нас хорошенькая! - проворчал ей вслед слуга, которому, вероятно, очень не понравились слова 'нехорошая харя'.
Брань для Степаниды Ивановны была то же, что пища для желудка, свет для глаз. Отними у нее способность браниться - она непременно впала бы в хандру и занемогла. Брань была исходом всех ее горестей, разрешением всякого мрачного расположения духа. Пока Степанида Ивановна бранилась, можно было быть увереным, что она не сделает никакого существенного зла. Она никогда не сердилась, не дулась, не питала ненависти, но бранилась, бранилась постоянно… Сама прислуга уже привыкла к этому, как к необходимому очищению ежедневных грешков, и я уверена, что если б в один прекрасный день брань Степаниды Ивановны перестала раздаваться в девичьей и коридоре, сердца горничных и слуг наполнились бы невообразимым беспокойством и страхом. Сальный огарок, лишняя горсть муки, лишняя ложка масла при выдаче повару - все делалось предметом ее ворчанья, все вызывало ее негодование и обещания пожаловаться барыне, - обещания, которые в продолжение двадцати лет почти никогда не сбывались.
На двор въехал возок.
- Видно, Татьяна Петровна приехала, - сказала Марья Ивановна, - подите ее встречать, а я, погодя приду.
Мы пошли в зал и немало удивились, когда вместо Татьяны Петровны увидали незнакомого господина высокого роста, уже пожилого, щеголевато одетого. Нахмуренный вид и сверкающие глаза его заставили нас остановиться в недоумении посреди залы.
- Дома Татьяна Петровна? - спросил он довольно грубо.
- Нет, она еще у всенощной и, верно, скоро возвратится.
- Ну, - сказал он, - так я ждать ее не буду. А вы, пожалуйста, скажите, что приезжал к ней господин в парике, которого она, верно, была бы рада видеть.
- Да она скоро возвратится, - сказала я.
- А вы, лапки, кто такие? - спросил он нас.
Лиза посмотрела на него изумленными глазами и медлила отвечать.
- Я племянница Татьяны Петровны, Евгения Р., а это девица М.
Господин еще раз окинул нас орлиным взором, потом сделал шаг вперед, взял меня обеими руками за, голову и поцеловал в лоб; то же самое сделал и с Лизой.
- Мы с батюшкой твоим когда-то друзья были, - сказал он, обращаясь ко мне, но после разошлись, и я обронил его из сердца навсегда, потому что человек, в котором я обманусь или усомнюсь хоть раз в жизни, умирает для меня. Но это не помешает тебе открыть в душе моей источник таинственного, высокого влечения к юной душе твоей. И ты, душка, приглянулась мне, - обратился он к моей подруге, еще раз поцеловал нас в лоб и вышел, говоря: 'Скажите Татьяне, что я еще буду у нее'.
С минуту оставались мы безмолвны под влиянием неожиданной, странной встречи. Нам казалось, что все еще смотрят на нас эти острые глаза, сверкающие из-под круто нависших бровей; слышится речь, какою еще никто не говорил с нами.
- Кто это такой? что за явление? - сказала Лиза и разразилась хохотом.
- Бог его знает, - отвечала я. - Какой странный человек!
- Уж это не прадедушка ли твой явился с того света? - сказала Лиза.
- Прадедушка явился бы в екатерининском мундире.
- Может, его на том свете перерядили.
- Если так, то там прекрасное белье и духи.
- А может, от него и ладаном пахло.
- Кто это был? - полушепотом спросила входившая Марья
Ивановна.
- А кто его знает? - отвечала Лиза и принялась рассказывать Марье Ивановне о нашей встрече, передразнивая, по обыкновению, и речь, и манеры незнакомца.
Татьяна Петровна пришла в великое волнение, узнав о неожиданном посещении удивившего нас господина. Она говорила, что это для нее дорогой гость, что он человек необыкновенного ума и высокой нравственности, что у него тесные связи и знакомства со столичною знатью, что оригинальность его везде известна.
Она тотчас же написала к нему записку с приглашением откушать у нее завтрашний день.
Широкобровый генерал тоже знал Артемия Никифоровича Тарханова и подтверждал заодно с Татьяной Петровной, что он, человек необыкновенный, неразгаданный, 'тонкая особа', мистик и масон, - все, что угодно; что он взял на себя роль чудака неспроста, и никто бы не умел ею воспользоваться так выгодно, как он; этою ролью он проложил себе широкий и блестящий путь на житейском поприще.
И целый вечер толковали они о приезжем, припоминая некоторые его поступки, облекающие его в непроницаемую таинственность.
Жадно вслушивалась я в эти рассказы. Ни одной черты, ни одного слова не проронила я из них; со всем любопытством неопытной души приникала я к этому мрачному, непонятному образу.
На другой день я ждала Тарханова с безотчетным волнением. Глаза мои поминутно обращались на дверь гостиной, пока не появилась в них его мрачная фигура.
Он молча, несмотря на радостные восклицания Татьяны Петровны, расцеловался с ней и подал руку генералу, сказав:
- Здравствуйте, Абрам Иваныч!
Нам с Лизой он свысока поклонился, и только.
На гостиную Татьяны Петровны точно набежала туча… Все притихли, даже весельчак генерал умолк после нескольких попыток завести или поддержать разговор. Гость на все вопросы хозяйки отвечал монотонно, односложно, как человек, который едва понимает, что ему говорят.
Так прошло время до обеда. Я удивлялась терпению Татьяны Петровны, которая не переставала сохранять любезную улыбку. Для меня переход от вчерашней ласковости к такой холодности был невыносим и казался просто обидным.
