Тарханов; он стоял прямо, вытянув вперед шею и устремив на меня испытующий взор. Мне невольно вспомнилось название ястреба, данное ему Лизой. И в самом деле, в этом положении, со своим коротким загнутым носом и блестящими глазами, он чрезвычайно походил на хищную птицу.
- Здравствуй, друг мой! - сказал он, когда взоры наши встретились. - Что ты тут делаешь?
- А вот смотрю на звезды.
- Возносись выше звезд, моя радость, не останавливайся на них; все это бренность и прах. В законах духа нашего
есть такая высота, такая сладость, перед которыми все видимое ничего не значит.
- Но это так хорошо; это помогает возвышаться душе.
- Эге! да ты, я вижу, наклонна к романтизму. Ну а читали вы присланные мною книги?
Я выразила ему свое удовольствие и благодарность.
- Это что, это все пустяки! То ли еще ты от меня увидишь и получишь. Ты еще, лапка, едва прикоснулась к чаше жизни только еще облизываешь края этой чаши. Нет! я введу тебя в такой мир наслаждений, что все теперешние белендрясы твоего воображения покажутся пошлы и глупы.
Я почувствовала какую-то внутреннюю неловкость от пышных обещаний.
- Я хочу, Генечка, - продолжал он, - чтоб ты любила меня, чтоб я был для тебя всем. На дружбу мою ты можешь полагаться, как на каменную стену. Я поднесу тебе чашу такого упоительного напитка, что уста твои не захотят оторваться от него, и весь этот жалкий круг твоей теперешней жизни и не вспомнится тебе. Я познакомлю тебя с замечательными людьми. Я оборву все шипы предрассудков и ложных понятий с прекрасных роз твоего сердца, потому что считаю тебя выше многих женщин… А знаешь что, лапка, не прокатиться ли нам? Я приехал в санях.
- Как же без спросу Татьяны Петровны?
- Со мной тебе нечего спрашиваться.
И после нескольких минут нерешимости я согласилась. Мы сели в прекрасные сани. Пара больших вороных лошадей тихим шагом повезла нас по хрустящему снегу, облитому лунным светом.
- Тише, братец, ради Бога, тише! - говорил Тарханов кучеру и с непритворным страхом охал и вскрикивал при каждом небольшом ухабе.
- Я не боюсь скорой езды, Артемий Никифорыч, - сказала я, вообразив, что страх его был за меня, и со всем своеволием ребенка, который начинает понимать, что он любимец, крикнула кучеру: - Пошел!
Сани полетели, слегка ковыляя по ухабам и склоняясь по временам то на ту, то на другую сторону.
- Злодейка! варвар! ой батюшки! ой! убьет она меня! стой, братец, стой! - кричал Тарханов в неописанном ужасе.
Я хохотала до слез и успокаивала его, но напрасно: кучер сдержал лошадей, и мы опять поехали шагом.
- Неужели вы так боитесь? - спросила я.
- Боюсь, братец, ужасно боюсь.
'А! - подумала я, - если он также презирает и блага мира, как мелочные его опасности, то что же такое все возношения его духа, все его великолепные разглагольствования!'.
- Заедем, Генечка, ко мне. Я остановился в лучшей здешней гостинице, взял три номера. Грязно только.
Мы подъехали к большому длинному каменному зданию, над дверьми которого блестела крупная надпись: 'Гостиница 'Вена'. Вход в номера'.
Поднявшись на высокую лестницу и пройдя длинный, плохо освещенный и грязный коридор, где встретились нам двое мужчин в шубах да какая-то закутанная женская фигура, вошли мы в комнату, двери которой распахнулись перед нами на обе половинки; у каждой почтительно и подобострастно стоял слуга в ливрее, и чем робче опускали они глаза, тем суровее, мрачнее и важнее становилось лицо Тарханова.
- Писем нет? - спросил он.
- Есть, ваше превосходительство! два письма с почты. Пожилой человек с добрым лицом торопился зажигать на всех столах стеариновые свечи. Это был камердинер Тарханова, с которым он всегда обращался с полушутливою ласковостью.
- Ламп нет, экая мерзость! Зажигай, старина, все свечи,- сказал он. - Дай нам чаю, да к чаю чего- нибудь получше.
- Сейчас, ваше превосходительство!
- Вот моя временная келья!- сказал Тарханов, входя со мною в небольшую, более других уютную комнату.
Два покойных кресла придвинуты были к круглому столу, на котором горели четыре свечи; тонкий, раздражающий запах какого-то куренья приятно подействовал на мои нервы.
- У Татьяны, - сказал он, - дом - настоящий сарай; она не умеет разлить вокруг себя этой теплоты, этого bien-etre*, как говорят французы, которое ты могла бы разлить около себя. Она никогда не была способна к этому. Ну что ты живешь
* bien-etre - уют (пер. с фр.).
у нее? Ты не живешь, а прозябаешь. У тебя там душа точно окована, Вот теперь ты другая; вон у тебя и рожица-то оживилась.
И в самом деле, мне вдруг сделалось хорошо. Какие-то новые инстинкты пробудились во мне, я почувствовала себя ловкою и развязною. Тарханов не казался уже мне тем мрачным, недоступным человеком, каким я воображала его несколько часов назад. Я видела в нем доброго, благодетельного гения. Я сделалась весела, говорлива, откровенна.
- Ах ты, моя принцесса! - сказал он, улыбаясь едва ли не в первый раз во все время нашего, знакомства* - Подайте нам сладкого!
И тотчас разнообразный десерт поставлен был на стол.
- Кушай, моя радость, - говорил Тарханов, - ты, чай, не видала ничего этого у Татьяны.
- Я никогда об этом не думаю, - отвечала я с чувством затронутого самолюбия.
- А я уж привык, я всякий день лакомлюсь, - сказал он, будто не замечая тона моих слов. - А где же медвежонок? - спросил он.
На этот вопрос из-за спинки дивана вынырнул неожиданно мальчик лет двенадцати с лихорадочными глазами и пропищал:
- Здесь, ваше превосходительство!
- Куда ты это залез?
Тарханов взял несколько винограду и конфект и со словами: 'На, вот тебе!' - протянул мальчику руку, которую тот поцеловал. И необыкновенный человек, как ни хмурился, но не мог скрыть удовольствия, промелькнувшего на его лице от этого знака подобострастия.
- Это сын одного бедного чиновника, я везу его с собой, помещу в какое-нибудь заведение. Ты, медвежонок, я чай, у отца с матерью этого и не видывал? а?
Глаза мальчика сверкнули как-то особенно.
- Не видывал ведь? а?
- Нет… - отвечал тот нерешительно.
- Ну, ступай.
И медвежонок юркнул за диван.
Сцена эта неприятно на меня подействовала, и веселость моя начинала исчезать.
- А вот я тебя, Генечка, сейчас попотчую тем, чего ты никогда не едала…
Он открыл красивую шкатулку и вынул оттуда коробочку с какими-то сахарными лепешками.
- Ну, что? каково? - спрашивал он самодовольно.
- Не хорошо, - отвечала я, отведывая одну лепешечку.
- Провинциалка ты, братец!
- Разве хулить то, что не нравится - провинциализм?
