- Это вот моя фрейлина, а это моя, - говорили они, каждая показывая на свою.
- За моей-то папенька волочится, - сказала Варя, - да она все от него прячется.
- Ведь у нас папенька-то любит поволочиться, - сказала Анюта, - а маменька-то ревнива: ну и пойдет история! У нас была гувернантка, и той отказали из-за него: а какая милая, добрая! Мы ее очень любили. Марье Алексевне, экономке, маменька тоже отказала из ревности.
- Ах, ma chere, скучная наша жизнь! Кажется, если бы Бог послал какого-нибудь порядочного жениха, так и думать долго нечего.
- Мало ли бы что! Скажи, ma chere, ты влюблена в кого-нибудь?
- Нет, ни в кого.
- Скрытничаешь! не может быть.
- Уверяю вас. А вы?
- Ах, душка ты моя кузинушка! Есть у меня зазнобушка, да не знаю, он-то любит ли меня? Это землемер, молоденький, хорошенький! Как посмотрит, так мое сердечко и замрет.
- Он сватается за тебя?
- То-то и горе, что не сватается.
- Да у него ничего нет, кроме жалованья, - сказала более положительная Варя.
- Неужели же папенька-то нас не отделит, все братьям отдаст?
- Дожидайся, когда еще отделит. Папенька, ma chere, совсем об нас не думает. Маменька же больше; хоть поворчит, а все кой о чем позаботится.
- У нас, ma chere, копейки своих деньжонок нет, в каждом гроше давай отчет.
- Спать ляжем, так и тут она дозором ходит.
- Ты, душечка кузинушка, не хочешь ли покушать чего-нибудь?
- Я сейчас пила чай с белым хлебом.
- Много ты съела белого хлеба, точно цыпленок пощипала. Оттого ты такая худенькая. А ты по-нашему, кушай больше - вон мы какие! Хочешь, Варя, есть! Я сейчас принесу, до ужина еще долго.
- Принеси.
- Какая Анюта смешная, - сказала мне Варя по уходе сестры, - уверена, что землемер к ней неравнодушен, а он влюблен в меня, да я не пойду за него, если и посватается; За меня здешний заседатель хочет свататься. Он этта на маменькины имянины приезжал, так не отходил от меня. И к Анюте наклевывается женишок, да и хороший, ma chere: помещик, 70 душ. Это бы счастье; он не так молод, но солидный, прекрасный человек.
- Да ведь ей землемер нравится! Она не будет любить другого.
- Выйдет замуж, так полюбит, ma chere. Какая еще ты неопытная!
Скоро возвратилась Анюта и притащила большой кусок соленой рыбы, полпирога и несколько ломтей черного хлеба.
- Агаша! ты смотри у лестницы; как заслышишь, что маменька идет, сейчас скажи, мы в минуту уберем под кровать, а то разбранит.
Они, к великому моему удивлению, в несколько минут, с неподражаемым аппетитом уничтожили почти весь принесенный запас.
- Ну, любезные кузины, исполать вам! - сказала я, смеясь.
- Мы, ma chere, по-деревенски. Вон ты какая слабенькая! И в самом деле, лицо мое казалось бледным перед их ярким румянцем, и вся я была мала и тщедушна в сравнении с ними, что очень их забавляло.
Анюте в продолжение вечера пришла странная фантазия носить меня на руках. Она подхватила меня, несмотря на все сопротивления с моей стороны, и начала бегать со мной по комнате.
- Прекрасно! прекрасно! - сказала неожиданно вошедшая Александра Дмитриевна. - Да ты этак ей голову сломишь, бесстыдница! это у нас большая девушка, невеста! Вот, chere amie, ты можешь судить об уме твоей кузины. Пойдемте ужинать. А вас, сударыня, надобно бы оставить без ужина.
Мне очень было совестно и жалко, что бедную Анюту так побранили из-за меня. Она шла позади, потупя голову; но когда я заглянула ей в лицо, то увидела, что она едва удерживается от смеха.
На другой день, утром, я простилась с этим странным семейством. Добродушные кузины осыпали меня поцелуями и просьбами не забывать их. Анюта не утерпела и наложила мне тихонько в дорожный мешок разных колобков и крендельков домашнего печенья.
IV
Все ближе и ближе подвигалась я к Амилову. Уже замелькали в вечернем сумраке знакомые деревни; вот повернули в сторону и поехали по косогору над замерзшею речкой; миновали мостик, ведущий на мельницу; нырнули в огромнейший ухаб под ближайшею деревушкой; окна изб светились огнем, бросая розовый блеск на снег; в воздухе потянуло чем-то родным; какая-то особенная тишина веяла над этою уединенною стороной. Еще четверть версты - и Амилово, осененное высоким садом своим, открылось моим глазам.
Дуняша спала и потому не изливала своих восторгов.
Мы уже у крыльца. Федосья Петровна встречает нас, окруженная другими горничными.
- Радость-то наша приехала! Загостилась, сударыня. Тетенька-то затосковалась по вас! - восклицают они.
Вдруг дверь залы растворилась, и тетушка, поддерживаемая Марьей Ивановной и Катериной Никитишной, появилась в своей беленькой косыночке.
- Где она? приехала Генечка! сокровище мое! Господи! благодарю тебя!
Катерина Никитишна плачет от умиления, Марья Ивановна улыбается сквозь слезы…
- Чаю, Федосья! чаю поскорее! - кричит тетушка, - да булочек подай. Ведь я друга-то моего ждала, всего настряпала. Радость ты моя, радость!
И она с горячей любовью еще раз прижала мою голову к своей груди.
Я обошла все комнаты. Каждая вещь стояла на том же месте, в том же порядке; там же цеплялся плющ за мох ничем не оклеенных стен; те же портреты Суворова и Цицерона красовались над диванами в гостиной; дымчатая кошка лежала на том же стуле у печки, и скворец мой спал в своей клетке, завернув головку под крылышко.
И мысль, что я дома, что я счастлива, поглотила все существо мое в этот незабвенный вечер.
Передо мной развертывалась жизнь тихая, как пустыня, светлая, как ручей в ясную погоду, а я недоверчиво отдавалась ее течению, вопрошала будущее и трепетно устремляла взор в темную даль… Сердце пробуждалось в этой тишине, и требовало жизни, и напевало странные жалобы, странные мольбы, потрясавшие все существо мое горькою отрадой. Неодолимое очарование заставляло прислушиваться к этому голосу сердца и отнимало силы заставить его молчать… Волны мечтаний снова нахлынули на меня, понесли, закачали, затомили мою душу… Это не были мечты заоблачного мира. Не было ангелов с золотыми крыльями, не было идеалов холодного совершенства, - нет, призраки мои носили печать жизни и страсти; они выходили из мира сего, но выходили такими, что к ним лежала душа моя и трепетало сердце теплым и чистым сочувствием. Они были, как я же, из плоти и крови; как я же, любили, страдали, сомневались и грустили; вместе со мной любовались Божьим миром и не проходили безучастно мимо того, что зовется в нем добром и злом…
А ясные дни мелькали один за другим, подводя все ближе и ближе время весны. Март уже был в исходе. Наступила страстная неделя.
Уныло гудел колокол нашей церкви, собирая богомольцев. Тетушка молилась и постилась; Катерина Никитишна тоже ела одну капусту и хлеб, отводя душу только чаем. Мы с Марьей Ивановной, хотя и не так безропотно, томили себя голодом, но не отставали от них. Федосья Петровна не пила даже чаю после господ и однажды чуть не приколотила 'греховодницу' Дуняшу за то, что она съела кусок хлеба перед обедом. Стыдила ее целый час и хотела пожаловаться ее матери; но Дуняша отвела беду, возложа всю вину
