на искусителя рода человеческого, который, как известно, и горами качает, не только такими слабыми созданиями, как она.
В Великий четверток жгли соль и чистили ризы на образах. На другой день, в Великую пятницу, мыли и чистили в доме все, что можно было мыть и чистить.
Мы с Марьей Ивановной укрылись в мою комнату от страшного нашествия баб и девок, вооруженных мокрыми тряпками. Их нашло около десяти, хотя и половины было бы достаточно для водворения страшного беспорядка, какой производили они; но уж так было заведено исстари. Они кричали, перебранивались, перекорялись. Федосья Петровна, как деятельный и разумный начальник, поспевала всюду, вовремя распоряжалась, грозила и заставляла на некоторое время умолкать несносных крикуш.
Тетушка, по обыкновению, с удивительным терпением переносила весь этот гам, сидя за ширмами на своей постели, пока и оттуда не выгнали ее неумолимые поломойки.
Она присоединилась к нам.
- А, да здесь хорошо, тепло, - сказала она, входя, - солнышко светит. Как приятно солнце в это время!
- Вы бы, маменька, ангел мой, скушали что-нибудь, подкрепили себя, вы этак ослабеете, - сказала Марья Ивановна, бросясь вместе со мной и Катериной Никитишной поддержать пошатнувшуюся тетушку.
- Вот, друзья мои, - сказала улыбаясь тетушка, - видно, куликнула спозаранку.
- Видно и впрямь, родная, - продолжала шутку Катерина Никитишна, - праздник встретили.
- Кто празднику рад, тот до свету пьян. Генечка, друг мой, не покушать ли тебе чего-нибудь? не ослабей ты у меня!
Я успокоила тетушку.
- Словно и дом-то другой стал, как сокол-то наш приехал, - сказала Катерина Никитишна, - и Авдотья Петровна расцвела. А то скажет, бывало, слово да и задумается.
- Ох, уж какая мне была тоска без нее, моего друга!
- А мне разве не было тоски, - сказала я.
- Тосковала и она, маменька, - подтвердила Марья Ивановна.
- Поди-ка ты ко мне, дитя мое, поцелуй меня!
После обеда водворилась тишина, и солнце сквозь промытые стекла еще ярче озаряло вечерними лучами комнаты.
На другой день, то есть в Великую субботу, утром, начинались другие хлопоты: Анисья, поварова жена, месила в девичьей на чистой доске куличи.
Тетушка уверяла, что она печет лучше своего мужа, а на самом деле старушка моя чувствовала нечто вроде отвращения к мужской прислуге и по возможности старалась окружать себя женщинами. Белое сдобное тесто уже возвышалось под искусными руками Анисьи тремя фигурными пирамидами, из которых одна поменьше назначена была мне, как то бывало во времена моего детства, когда эта 'собинка'* приводила меня в восхищение. Чувство собственности сильно развито в человеке, и в словах 'это мое!' заключается особенная прелесть.
Я могла распоряжаться, как мне угодно, моим маленьким куличиком, делить и отдавать его кому хочу.
Тетушка, казалось, совершенно забыла, что мне уже семнадцатый год; она утешала меня и заботилась обо мне, как о малютке. И эта теплота чистейшей и глубокой привя-
*Собинка - свой пирожок, лепешка.
занности в самом деле разнеживала и смиряла мою душу до младенческой ясности.
'Подайте дитяти, спросите дитятю, угодно ли ей…?' - так выражалась тетушка в своих заботах обо мне.
Иногда Федосья Петровна улыбалась на подобное приказание, а Катерина Никитишна или Марья Ивановна, шутя, замечали:
- Экое у нас дитятко!
- Ну, друзья мои, - говорила тетушка, - для меня она всегда дитя. Помнишь, Катенька, как она тут домики строила? или, бывало, посажу ее на этот стол да рассказываю сказки… Все-то прошло! идет время, не остановится…
И тетушка задумчиво опускала голову под гнетом какой-то тайной тяжелой мысли.
Тетушка сама начиняла изюмом и миндалем три пирамиды и очень была довольна, когда и я приняла участие в ее труде.
- Вот уж один денек и до праздника! привел бы Господь дожить! - сказала Марья Ивановна. - А признаться, надоела уж постная пища. Я думаю, и вы, маменька, ждете чайку со сливочками?
- Ох, уж не говори, милая! постный чай хуже микстуры для меня. Смотри же, Федосья, чтобы сливки были с пенками.
- Как же, сударыня, самых густых наснимаю.
- То-то, то-то! да чтоб утопить хорошенько! Вот сюда, друг мой, здесь пусто, - обратилась тетушка ко мне и пальцем вдавила в тесто крупную изюмину.
К вечеру все в доме притихло в ожидании праздника. Вечерний сумрак медленно одевал предметы своим мечтательным покровом. Во всех комнатах затеплились лампадки. Прислуга говорит шепотом, ходит осторожно, будто боясь нарушить торжественность ожидания и спугнуть радостное чувство, запавшее в душу каждого.
Тетушка после долгой молитвы отдыхает; Катерина Никитишна мирно храпит на лежанке в моей комнате; Марья Ивановна ушла домой.
Праздник носится в воздухе, веет в тишине, расцветает в сердцах. Стар и мал ждут его с одинаковым нетерпением. Он глядит в окна, разливается трепетным мерцанием на ризах образов, дышит на всех отрадой, заглядывает в самые углы сердца человеческого, озаряет их ясными лучами. Это светлое перепутье на жизнен-ной дороге, где утомленная душа подкрепляется, и с новыми силами и с тайною надеждой идет дальше под тяжелою ношей забот и труда,
Бьет одиннадцать.
Федосья Петровна несет лучший тетушкин чепчик, расправляет на нем ленты, раздувает примятый рюш и бережно кладет на столик. Кошка с любопытством следит за свесившимися концами лент, и не успела Федосья Петровна отойти, как чепчик уже лежит на полу, сдернутый бархатною лапкой.
- Брысь! ах ты, проклятая! вот я тебя!.. Я засмеялась.
- Нечему, сударыня, смеяться-то; ну, как бы изорвала либо измяла, чтобы тетенька-то сказала? не сказала бы спасибо.
И чепец вознесен был на шкаф с книгами. Вот и двенадцать! В воздухе пронесся и разлился торжественный звон. Все засуетились.
- Маменька, ангел мой! уж ударили, - сказала вошедшая тоже в парадном чепце с лиловыми лентами Марья Ивановна.
- Готова, друг мой, иду. Генечка-то где?
- Здесь.
- А Катенька?
- Здесь, родная, здесь, я за вами!
И все мы стеснились в узеньком коридоре, ближайшим путем пробираясь в прихожую, потому что для тетушки тяжел был каждый лишний шаг. Две горничные шли впереди со свечами; Федосья Петровна и Анисья вели тетушку под руки, едва помещаясь с нею рядом; шествие завершали я, Катерина Никитишна и Марья Ивановна.
У крыльца стояли столь известные дрожки с фартуками, на которые мы все четверо поместились.
Апрельская ночь обдала нас тонким проницающим воздухом, накрыла чистым, прозрачным, голубым небом, усеянным звездами. По дороге в церковь неясно, будто тени, движутся группы прихожан, слышится
