своими страстями. Притом он любил деятельность и скучал без службы.
К ночи приехал Митенька, что возвестил нам необычайный лай собак, вызвавший Дуняшу на крыльцо, откуда она и принесла мне эту новость.
На другой день, к утреннему чаю, он явился с Марьей Ивановной засвидетельствовать почтение тетушке. Вход их имел на этот раз что-то торжественное: Марья Ивановна шла впереди в чистом чепце, широкая оборка которого завертывалась при ходьбе назад и представляла что-то вроде ореола кругом ее довольного лица. Митенька, кончивший уже курс в уездном училище, выступал за нею в новом сюртуке и пестром жилете.
- Поздравляю тебя, Марья Ивановна! - сказала тетушка. - Бог привел тебе дождаться сына большого… И тебя, Митенька, поздравляю. Посмотрите, да он стал молодец, - прибавила она.
Митенька приятно улыбнулся, покраснел от удовольствия и еще раз поцеловал у тетушки ручку.
- Да вот теперь одна забота, - сказала Марья Ивановна, - как бы его к местечку пристроить.
- А, Бог милостив, маменька! Афанасий Алексеич обещал. Вскоре пришел дядя.
Прежде нежели он вошел к нам, громкий голос его уже доходил до нас.
- Пожаловал дорогой гость, - сказала тетушка, - видно, попало в голову, вон каким соловьем заливается.
- Да уж, кажется, есть, - сказала Марья Ивановна.
В эту минуту взоры наши поражены были странною картиной: дядя остановился в дверях, держа под мышкой белого индейского петуха, который с глупым любопытством вытягивал свою безобразную голову и пронзительно кричал.
Не выпуская из рук петуха, дядя почтительно подошел к тетушке, поцеловал у нее руку и сказал смиренным голосом:
- Я пришел к тебе на суд, сестра! сделай милость, запрети своему петуху ходить ко мне в огород.
- Изволь, мой друг, - сказала тетушка с насмешливою покорностью, - завтра же велю заколоть его на жаркое.
- Нет, что заколоть? зачем заколоть? Ты запрети ему.
- Кажется, ты помешался, Василий Петрович!
- А! - заговорил он сердито, - я помешался! нет, я не помешался. А твои люди успели вчера высечь моего козла за то, что он пришел на двор к вам!
И затем пошли бесконечные вариации на эту тему, пока дядя не перешел к более любимой им, а именно к недостатку родственного расположения к нему со стороны родной сестры, которая готова променять его на последнего своего дворового мальчика. Тетушка вышла из терпения, назвала его 'крючком' и ушла за ширмы в свою комнату, оставя нас на жертву его любезности.
- Вы, кажется, вчера вечером изволили прогуливаться под моею усадьбой? - обратился он ко мне. - Что бы удостоить дядю вашим посещением!
- Было уж-е поздно.
- Поздно! Конечно, вы предавались своим мечтаниям?
- Кому же и мечтать-с, как не молодым девицам? - вмешался Митя.
- А, господин ученик уездного училища! Мое почтение! Поздравляю вас с окончанием блестящего образования. По батюшке пошли.
- Нечего вам, Василий Петрович, трогать батюшку, - сказал Митя.
- Что? - крикнул дядя свирепо, - что ты сказал? Вы слышали, - обратился он к нам, - вы были свидетели. Разве я сказал что дурное об его отце? Ах ты, молокосос! да как ты осмелился сказать это мне, - мне?.. Да ты знаешь ли?..да ты что еще?.. - кричал он, ближе и ближе подступая к Мите, побледневшему и струсившему не на шутку.
- Василий Петрович, Василий Петрович! - закричали в ужасе в один голос, вскочив со своих мест, Марья Ивановна и Катерина Никитишна, подбежали к нему и старались удержать его.
- Вы что, тетери?! - крикнул он на них. - Ну, чего испугались, за кого вы меня принимаете? Что, струсил? - сказал он Мите. - Дуралей, дуралей! шутки не видишь! Ну, полно, брат! поцелуемся. А ты, Генечка, прикажи мне рюмочку дать.
Я исполнила его просьбу, после чего он отправился к тетушке просить, прощения, умолял выйти и божился, что больше никакой неприятности ей не сделает. Тетушка пролетала его частью для того, чтоб отделаться от него, частью вследствие сердечной доброты, немогшей устоять против смиренного самообвинения дяди, который исполнил свое обещание и во все остальное время дня был весел и пел чувствительные романсы, русские песни, пел с душой, голосом, хотя уже утратившим свою свежесть, но не лишенным приятности.
- Вот ведь, сестрица, - сказал Митя, выходя со мною в сад, - Василий Петрович понапрасну меня обидел.
- Не огорчайтесь, Митя! он сделал это без намерения.
- Да я на него не сержусь, Бог с ним!'
- У вас доброе сердце.
- Я, сестрица, зла никому не желаю. Грех желать зла. Ведь вот он и к вам все придирается, а душа у него добрая. Что вы это разглядываете? ах, Господи! - червяка! - и он залился добродушным смехом.
- Посмотрите, какой красивый! и я поднесла на ладони к его лицу большого пестрого червяка.
- Ой, лолноте-ка! я их терпеть не могу! - сказал он, отступая назад.
- Уж не боитесь ли?
- Нет, чего бояться. Вот мышей боюсь. Господи! подумаешь, - продолжал он, - чего-чего Бог не создал! Ну для чего, кажется, на свете эти мыши проклятые? А вот вы, сестрица, я думаю, читали естественную историю? В Африке-то, в Америке-то как: тигры, леопарды живут. Как бы они у нас были, кажется, и в лес- то бы не вышел.
- И у нас есть медведи, - отвечала я.
- Что медведь? ничего! от медведя спастись можно: упасть на землю да и не дышать - так, говорят, ни за что не тронет. Один мужик встретился в лесу с медведем да и начал вокруг дерева ходить; тот покружился, покружился за ним да и пошел прочь. Да слава Богу, в здешних лесах не водятся. А вы, я думаю, сестрица, скучаете здесь? Господи! давно ли, кажется, маленькие были! бывало все играете. А вот меня так гоняли от себя.
- Вы не умели играть с нами.
- А помните ли, как вы обманули меня? велели запереть себя в хижинке и уверили, что вы колдунья, что если я запру вас да постою у дверей, так вы исчезнете. Я и запер вас; а вы вылезли тихонько в окошечко да и убежали. Я посмотрел, а вас уж и нет в хижинке; перепугался, бегу домой, кричу, а вы сидите обе на балконе да смеетесь. Вот уж моя сестрица замужем, мать семейства будет, пора уж и вам выходить. Да, правда, женихов-то у нас здесь нет. А ведь вы очень похорошели против того, как маленькие были. А что, сестрица, вы влюблялись ли когда?
- А вы?
- Вот ведь вы какие, - сказал он и засмеялся. - Нет-с, куда мне влюбляться? мне надо о другом думать. Да и страшно влюбляться-то; любовь, говорят, мучительна; еще какая попадется: пожалуй, насмеется да обманет.
- Я не знала, Митя, что вы так дурно думаете о женщинах.
- Ах, сестрица! А женщины-то об мужчинах еще хуже думают. Сами виноваты, а все на них.
- А уж они непременно виноваты?
- Конечно, всякие бывают и мужчины, и женщины. Вот вы, сестрица, я думаю, как полюбите, так уж не измените.
- Почему вы знаете?
- Нет-с, да уж это видно…
Но объяснить мне, из чего это видно, Митя никак не мог.
С этих пор он не пропускал случая заводить со мной подобные разговоры. Сперва мне было от них скучно; но впоследствии его простодушие, его младенческое неведение людей и жизни стали занимать меня.
Окруженная людьми, не могшими мне по летам своим сочувствовать ни в чем, я видела в Мите
