- Ну, после она вышла за него и наглядеться не могла, любила без памяти.
- А он?
- Он что? да так забрал ее в руки, пикнуть не смела; делала, что приказывал. Бывало, где на вечере только что растанцуется, он подойдет да скажет: 'Домой пора', и пойдет бедняжка за ним, даже жалко ее было. Ревнивец страшный - не говори ни с кем, не гляди ни на кого… Этакой-то урод! Ведь вот вы, нынешние, не верите, а это у нас в Курске было при мне.
История была мне знакома. В ней дело шло о молодой девушке-красавице, вышедшей за безобразного старого жениха, о котором она сперва и слышать не хотела; но он сказал, что быть ей его женою, и с помощью одного знахаря приворожил ее к себе.
Я села подле тетушки и помогала припоминать ей взятки и ходы, что она часто забывала.
- Вы знаете эту историю? - спросил он меня.
- Знаю.
- Верите вы подобным вещам?
- Можно ли сказать, верю или не верю тому, чего мы не испытали и вовсе не знаем?
- Испытайте.
- Каким образом?
- Приворожите кого-нибудь.
- Нужно знахаря.
- А Марья Ивановна?
- Что я, колдунья что ли? - сказала она засмеявшись.
- Я верю, - сказала тетушка, - что в природе есть подобные тайны.
- А вы? - спросила я Данарова.
Он взглянул на меня и медленно отвечал: 'Верю', между тем как на губах его играла улыбка противоречия. Я сомнительно покачала головой.
- Мало ли во что я верю и не верю, - прибавил он с едва заметною раздражи-тельностью.
- Ах, Боже мой, не забыть бы мне! - сказала тетушка. - Вы, Николай Михайлович, обронили у нас в саду бумажник… Генечка! он у меня там, в столике, принеси, мой друг.
Вся кровь бросилась мне в лицо при этом неожиданном переходе к бумажнику. Мне показалось, однако, что Данаров не заметил моего смущения.
- Кто это, добрый человек, нашел его? - спросил он, принимая от меня бумажник.
Марья Ивановна бросила на меня значительный взгляд. Я снова вспыхнула и отвечала:
- Я нашла его.
'Одно дурное дело…' - начал нашептывать мне неумолимый внутренний голос, от которого становилось мне неловко и досадно.
- Вечер чудесный, пойдемте в сад, - сказал Данаров, выходя за мной после чаю на балкон.
- Пойдемте.
- Ну как вы провели это время? - спросил он меня.
- Я много думала о наших последних разговорах, - сказала я.
- Я тоже много думал о них.
- Что ваша хандра мучила вас?
- Кто мыслит, тот страдает. Пушкин хотел жить для того, 'чтоб мыслить и страдать'.
'И, может быть, на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной…' -
договорила я невольно стихи Пушкина.
- Любовь, - сказал он грустно. - Потрудитесь прочитать эти две записочки и скажите, как вы думаете, любила ли искренне та, которая писала их? Я взяла записки.
- Я думаю, каков предмет любви, такова и любовь, - сказала я.
- Может быть, вы правы. Но ведь это равно относится ко всем.
- Есть натуры, которые всегда возбудят какую-то беспокойную, мучительную любовь.
- Неужели же я принадлежу к числу таких натур?
- Не знаю…
- Могу ли я любить искренне, постоянно, глубоко?
- Не знаю, Николай Михайлович. Как могу я знать? Вы любили, вам лучше знать, как вы можете любить.
- А вы и знать не хотите.
- Ах, Боже мой, не спрашивайте меня!
- Почему же? - спросил он с улыбкой.
- Так.
- Я предполагал в вас более участия к моей особе.
- Кто же вам сказал, что во мне нет к вам участия?
- Хорошо участие! - сказал он, смеясь. - Ну, Бог с вами, это не помешает мне считать вас лучшею из всех женщин, каких я встречал на своем веку…
- С чего вы это взяли, - отвечала я с горечью, - не считайте меня лучше других!
Голос у меня дрожал, и слезы готовы были брызнуть из глаз.
- Что с вами? - сказал он тревожно и с участием. - Вы сегодня в странном располо-жении духа…
- Меня мучит одно, по-видимому, пустое обстоятельство. Я вам расскажу.
И я рассказала ему историю с бумажником.
- Теперь легче? - спросил он меня тихо и ласково. - Легче!
Марья Ивановна, подосланная к нам, вероятно, тетушкою для приличия, прервала наш разговор.
- Мне нравится ваш сад, - сказал он, когда мы уже возвращались домой, - он как будто нарочно устроен для того, чтобы гулять, мечтать и думать. Безо всяких щепетильных затей, три длинные прямые аллеи и одна широкая поперек; перед, домом цветник - чего проще? В стороне куртины яблонь и ягод…
- Я бывала в вашей усадьбе, - сказала Марья Ивановна,- богатая усадьба! Какое надворное строение, прелесть! все каменное, дом тоже каменный, большой. Вы в доме живете или во флигеле?
- В доме, - отвечал Данаров, - жаль только, что в нем иногда приходят странные желания… например, застрелиться.
- Господь с вами! - вскричала в ужасе Марья Ивановна,- это на вас искушение.
Я ничего не сказала, невольная дрожь пробежала по мне.
- Именно искушение! - сказал он, принужденно улыбаясь.
- А вот вы женитесь лучше, - продолжала она.
Он вздрогнул в свою очередь и быстро переменил разговор.
- Николай Михайлович! - сказала я ему, когда Марья Ивановна отошла вперед, потому что по сторонам аллеи была густая трава и троим идти было неудобно, - не оставайтесь долго в этом мрачном доме, перейдите лучше во флигель; не поднимайте печальных воспоминаний, не допускайте таких страшных мыслей. Приезжайте чаще… чтоб быть меньше наедине со своими думами.
- Как я люблю, когда вы говорите так, от души, - сказал он, - когда вы выражаете больше голосом и движением, нежели словами.
- Не в том дело, - сказала я шутя, - вы дайте слово бывать у нас чаще.
Он посмотрел на меня как-то неопределенно и сказал:
- Мне кажется, я не могу не исполнить вашего приказания.
- Приказания! как это великолепно сказано! - заметила я смеясь.
Он улыбнулся тихо и задумчиво…
'Зачем, - думала я, прислушиваясь к шуму экипажа, уносившего его, - зачем не могу я видеть его чаще, чаще, каждый день!.. Может быть, мое присутствие, мое участие облегчили бы тягость его страданий; может быть, в этой душе, измученной и рано уставшей, воскресла бы сила жизни…'
Когда Данаров уехал, Марья Ивановна зорко посмотрела на меня и, погрозив пальцем, сказала:
